Мы дошли до дальней яранги. Пуфик поцарапал в одном месте развороченный снег, там что-то блеснуло. Бутылка из-под вина. «Прибрежное». Я перевернул посуду. Оттуда упало несколько черных в лунном свете капель. Потек характерный запах. Свежая отрава, вон спирт еще не выморозился.

Мы вошли в ярангу, я чиркнул спичку. На полу валялось еще несколько пустых бутылок, в сторонке стояло две полных. Пуфик понюхал край полога, чихнул. Я откинул шкуру. Внутри прямо в меховой одежде и торбазах лежали два пастуха: один лицом вниз, второй, повернув голову к передней, входной, стенке. Густой сивушный запах ударил в нос. Пуфик опять чихнул и отскочил в сторону.

— Понятно…

Я закрыл полог. Вот почему Кеунеут не захотела сказать правду: стыдно за бригаду.

Такие наезды горняков-добытчиков — страшный бич для оленеводов. У пьяных людей за бутылки вымениваются личные меховые вещи, шкурки пыжика, охотничья добыча. Страдает и оленеводство. Пастухи после пьянок приходят в себя тяжело и медленно, стада оказываются брошенными на несколько суток и разбредаются либо разгоняются волчьими стаями, которые четко усекают отсутствие в них дежурных. Опьяневшие люди выдают горнякам места богатых рыбалок и охотничьих угодий, которые столетиями кормили их предков, а горняками уничтожаются в два-три механизированных наезда. И опять же это не все, а только экономическая сторона дела. Есть еще и социальная: падение нравов, забвение древних национальных традиций, на которых всегда держалось моральное здоровье любого народа. Вот и ложь появилась в обиходе. Хоть и «во спасение», но когда и кого она в конечном итоге спасала?

— Пойдем, Пуфик, — сказал я.

Во вторую ярангу заходить не стали: там наверняка спят жены и дети этих пастухов. Вот тебе «Летучий огонь» и «Огнята»… Могучая техника двадцатого века с дикарями на борту.

Ночью, пока мы спали, хозяйка яранги просушила одежду, вывернула кухлянки мехом внутрь:

— Будет мороз, так лучше.

Мы положились на ее опыт и не пожалели. Мороз покрепчал градусов до двадцати трех, сразу стало прихватывать обмороженный когда-то нос. Я развернул защитную полоску на малахае. В чукотской одежде есть все, чтобы оградить человека от холода. По краю малахая, охватывающему лицо, пришита полоска из плотной двойной шкуры. Когда лицу тепло, ее можно отвернуть, как воротник на шее. Но стоит задуть ледяному ветру или усилиться морозу — расправь ее, стяни внизу завязкой, и перед лицом возникает меховая, выдающаяся вперед труба. И никакой встречный ветер не в состоянии выжать из нее теплую прослойку воздуха, образующуюся при дыхании. Не надо отворачиваться вбок, не надо хватать воздух судорожными короткими глотками, чтобы согреть его. Через эту трубу в десяток сантиметров он поступает к тебе уже теплый. И щуриться не надо: летящий навстречу мелкий твердый снег упирается в подушку тепла и обтекает ее. Гениальная простота конструкции чукотского малахая, рожденная в краю частых ледяных ветров, не обратила еще на себя внимание ведомств, снабжающих работников Крайнего Севера спецодеждой. Поэтому мы и видим в фильмах, запечатлевших пургу «классическую» стойку героя, идущего против ветра: согнутый, голова набок, глаза почти наглухо зажмурены, нос и рот прикрыты рукавицей.

Мы отошли от яранг километра три, и я рассказал об увиденном ночью.

— Ведь почувствовала беду еще там, когда увидела огни, — досадливо сказала жена.

— Это браконьеры, да? — спросил сын. — Их надо поймать.

— Насчет браконьерства не знаю, — сказал я. — Может, только шмоточники, их сейчас много развелось, шатаются в поисках пушнины, чувствуют себя безнаказанно: в нашем районе за спаивание пастухов пока еще ни одного человека не наказали. Но проверить надо. Кстати, связь через десять минут.

Жена достала рацию. Но «Карат» есть «Карат». Такой маломощной станцией можно пользоваться на строительной площадке, а в горах трудновато. Мы не услышали почти ничего, кроме космических шумов. Дважды слабо звала бригады центральная усадьба, но могучие Трески и вой Вселенной затерли голос радиста. Однако жена много раз повторила в эфир: «Кто меня слышит, передайте в инспекцию Охотскрыбвода: от сопки Нирвыкин на север, вдоль Реки идет трактор, сотка с балком, и два «Бурана». Необходима проверка».

— Авось кто услышит, — сказала она, убирая рацию. — В обеденный сеанс повторим.

Кустарники тянулись вдоль Реки длинными лентами. Ивняки разных видов, высокие, метра в три, ольховники. Ольха росла и лентами и отдельными кустами, разбросанными по тундре далеко от Реки. Между ними лежали ложбинки, невысокие увалы, тянулись нескончаемые вереницы пойменных озер, засыпанных снегом. Середины их были вылизаны до зеркальной голубизны ветрами. И везде торчали эннольгены — термальные бугры. Невысокие, метра в два-три, они почти все имели на верхушках следы полярных сов. Такой бугор — излюбленное место хищниц для наблюдения за дичью: вся ближайшая округа как на ладони. Если путь наш проходил метрах в ста, птицы не взлетали, только головы их с неподвижными глазами медленно и равномерно поворачивались за нашим караваном, словно под контролем часового механизма.

— Истуканы! — сказал сын.

В кустах кричали куропатки. Семейные стайки их порхали розоватыми клубками, птицы купались в пушистых белых наметах. Все полянки были исчерчены причудливыми дорожками, по бокам которых словно кто-то нахлопал раскрытым веером. При бегании в рыхлом снегу куропатки помогают себе крыльями, точно гребец веслами. Курочки на открытых местах разгребали засыпанные снегом ягодники, клевали семена растений и почки, а петушки самозабвенно орали на всю долину: «Ке-крр-р! Ке-ке! Ке-кер-ра!»

И совы и куропатки почему-то совершенно игнорировали друг друга, как будто одни не были грозными хищниками, а другие — их извечной добычей. Совы, наверное, сыты. Снег во всех направлениях был испещрен бисером мышиных следов. Мыши сновали и днем: появлялись из снежных норок под кустами, пробегали несколько метров и за несколько секунд ввинчивались под другой куст. И куропатки, по-видимому, чувствовали обилие легко доступной для своих врагов пищи, поэтому вели себя так бесшабашно перед лицом врага.

— Но однажды и они были перепуганы.

Мы шли по длинному узкому озеру, древней старице Реки. Внезапно куропатки как по команде взмыли свечками, сбились плотной кучкой, а затем брызнули широким веером в кустарник. «Ш-ш-ш-у-у-ух-хх!» — прошелестели крылья, и все смолкло, только подрагивали ветки там, где птицы камнями шлепались в снег и зарывались несколькими резкими движениями.

— Смотрите! — тихо вскрикнула жена.

Вдоль края кустарника летела сероватая, почти белая птица. Чуть меньше «истуканов».

— Молодая сова? — подумал я вслух.

— Нет же, нет. Приглядись.

Да, полет птицы совсем не походил на плавный и полупарящий совиный. И высота была раза в три выше излюбленного «эшелона» сов. А движения крыльев резкостью напоминали соколиные. Несколько секунд — и птица растаяла впереди, а над тундрой повисло тревожное молчание.

— Это кто? — спросил сын.

Я пожал плечами: ничего подобного до сих пор не видел.

— Мы же читали, что зимой в заполярной тундре, да еще горной, нет летающих хищников, кроме совы и ворона, — сказала жена.

— Но вот ведь прилетел… кто-то. А тут северная сторона Анадырских гор, самая стужа и мрак…

— А как испугались куропатки? Весь день орут рядом с совами — и ничего. Только от этой птицы точно волной смыло…

Да, куропатки исчезли. И еще минут тридцать мы шли в таинственном безмолвии. Потом какой-то храбрый петушок спросил:

«Кто-кто-кто?»

«Вор-вор-вор!» — ответил второй.

«Кох-крах! — жалобно сказала курочка. — Какой страх!»

«Нич-чего-чего!»— бодро сказал первый.

Птицы постепенно разговорились, и Пуфик снова принялся гонять краснобровых красавцев, пока один из них не сразил пса, да и нас заодно, совершенно неслыханной речью. С желтой заснеженной кочки он четко — мы хорошо слышали — с расстановкой сказал подбежавшей собаке: «Аф! Аф! Аф!»