Местопребывание белого медведя очень специфично. Оно постоянно в движении: льды ломаются, одни исчезают, другие родятся заново. Поэтому у белого медведя нет четко очерченной территории, как у его наземного бурого собрата. Он вечно движется в двух направлениях — бродит сам, в то время как бредут несущие его льды. Белый медведь вполне заслуживает данное ему прозвище — великий скиталец. Вот так и сложилась легенда о буром призраке Чукотки.

Наблюдая много лет взаимоотношения человека и природы, я усвоил печальную истину: увидев интересное явление, найдя древний памятник материальной или культурной деятельности человека, не обнародуй сразу точные координаты мест наблюдений или находок. Основания на то есть.

Сейчас все знают об открытии в шестидесятые годы на чукотской реке Пегтымель наскальных рисунков.

Но никто пока не знает, что в 1975 году состоялась первая попытка их варварского уничтожения. Туристы-горняки Полярнинского ГОКа, сплавлявшиеся по реке, решили сфотографировать картины древних мастеров. Однако им не понравилось, как эти картины смотрятся через видоискатель фотоаппарата, и тогда туристы взяли в руки ножи, проскоблили некоторые рисунки, а потом сфотографировали.

И все же я бы не назвал данное деяние варварством, найдя ему определение помягче, но среди туристов был учитель истории…

Мне давно не приходилось бродить в тех светлых и печальных тундрах. Может, имели место и другие попытки? Может, там уже и кайлом орудовали? На предмет помещения бесценных произведений искусства в своей личной «зале», как теперь называют в горняцких квартирах Чукотки комнату, имевшую ранее прекрасное российское название — гостиная.

И чего только не тащат в эту «залу», стараясь перещеголять друг друга! В одном из маленьких горняцких поселков Чаунского района есть человек, который коллекционирует высушенные головы… Нет, нет, не людей. Он не каннибал. Он рядовой из живущего пока племени убийц природы. Он сушит головы наших меньших братьев, куликов-турухтанов, а затем цепляет на стенды в «зале». Головы прекрасных птиц, украшающих нашу северную природу. А на вопрос, что это у него на стенде за птицы, ответил:

— Да сам не знаю. Весной выйдешь за поселок, они на обсохшем бугре дерутся. Шмальнешь из ружья — враз десяток. А смотрятся, правда? Ни у кого в поселке нет!

Факты такого, каннибальского, отношения к природе можно приводить десятками.

Поэтому в данной повести изменены названия рек, долин, сопок по маршруту, где проходило наше путешествие. Но кусочек местности, конечный пункт путешествия, я описал таким, каков он есть. Он мал, и найти его среди тысяч диких долин и ущелий Анадырского хребта даже специалисту-топографу, как я узнал в местном геологическом управлении, практически невозможно. Правда, в угрожающей близости оказалась «Первобытная стоянка», но сейчас меры, разработанные государством с целью экономии горючего, подсократили дальние вояжи добытчиков. Хотя государство, по наблюдениям моим и многих других жителей Чукотки, берегущих тундру, может смело урезать — и существенно — и новые нормы…

Результаты нашей экспедиций мы сообщили орнитологам Магаданского института биологических проблем Севера.

Пультын отрицательно покачал головой:

— Уйнэ, — сказал он. — Нет. Не улетают. И зимой тут. Как песец. Как Вэтлы — Ворон. А когда совсем холодно и темно — спят. Как Кэйнын. Только в длинных норках.

— Как медведь? Спят?!

— И-и… Да.

Мы уставились на Пультына в изумлении: птицы спят всю арктическую зиму в норках?!

А старый пастух достал из-за выреза кухлянки сигареты «Стюардесса», сунул одну в коричневый мундштук, сооруженный из винтовочной гильзы и корешка курильского чая, осторожно прикурил от керосиновой лампы и сказал:

— Я был нэнэнэкэй, ребенок. Залезал на обрыв и вытаскивал их из норок. Там много, оммай… куча. Все спят. Возьмешь в руку, чувствуешь — один бок холодный, как лед. Другой бок теплый. Послушаешь ухом, сердце чук… чук… совсе-е-ем редко. Замерзли и спят. А когда станет тепло — растают и полетят…

Пультын помолчал, потрогал ложкой накрошенные в чай галеты и продолжил:

— Я их доставал и кушал сильно был голодный: тогда война на земле жила.

— Где ты видел этих птиц? — спросил я.

— Там. — Пультын посмотрел в окно и махнул рукой в сторону гряды, блестевшей литым снежным панцирем: — Далеко-о-о… Где живет охотник Вельвын.

Я мысленно представил себе карту. Да, далеко. Километров полтораста напрямую. А тут горы. Считай, триста с гаком…

Так мы впервые услышали о таинственных Кайпчекальгын — маленьких птахах. Из дальнейших расспросов выяснили, что по расцветке они напоминают воробьев, но по размерам — меньше. И зимой — старый пастух твердил это упорно — на юг не улетают, остаются здесь, в заполярных горах. И проводят зиму, судя по рассказу, в состоянии спячки. Как Кэйнын, бурый медведь…

Утром Пультын уехал. Олени подхватили легкую нарту, крутанулся снежок, и через несколько минут упряжка исчезла в мешанине тундровых увалов, пологих склонов и распадков. Разве могли мы подумать, что видим пастуха в последний раз?..

Повествование Пультына вначале показалось невероятным. А необычное всегда не дает покоя сознанию, даже помимо воли. Отмахиваешься, гонишь мысли о нем, подчиняясь привычным бездумным стандартам: «Не может быть, потому что… справочники… литература… авторитеты…» А оно сочится себе в сознание только ему ведомыми путями, точит незыблемые, казалось бы, правила и установки, грызет потихоньку их фундамент. Мудрая природа наделила сомнение зубками потверже алмазных. И потому в один прекрасный день вдруг сознаешь, что все твое существо давно переполнено мыслями о необычном и сознание вовсю ведет его анализ и ничем другим заниматься не желает.

И тогда начинаешь ночами в каком-то полусне бродить горными тропами, искать, обследовать… Проснешься, вспомнишь, а тропы-то из рассказа Пультына…

— Красивая сказка, — однажды вечером задумчиво сказала жена, и я понял, что она тоже не забыла услышанное. — Маленькая пташка так любит свою родину, что даже в глухую полярную ночь не желает покинуть ее, замерзает в первых метелях и снова оживает, когда пробуждается природа. Прямо местный вариант птицы Феникс. — Она помолчала и мечтательно добавила: — Увидеть бы эту сказочную, верную своей земле, птаху.

— Пожалуй, надо верить Пультыну, — сказал я. — И верить, что он сам доставал птиц из нор. К военному голоду не придумаешь такие детали: половина тела ледяная, половина теплая, редкий стук сердца… Сейчас-то известно уже, что уменьшение сердечной деятельности — одно из условий зимней спячки.

— Значит, не годится моя сказка, — вздохнула жена. — Жаль.

— Почему? Наоборот: очень, емко подтверждает, что фольклор рождался на достоверном фундаменте. Правда, тут пока фундамент…

— Давайте мы ее насочиним дальше, — перебил сын. — Вот так: «За долами, за реками, за высокими горами… птица спит… Кругом метели…» — Он задумался.

— Горы снега навертели, — продолжил я. — Хоть и близко ты живешь, где ее в снегу найдешь?

— А что делать? — спросила жена.

Я пожал плечами. Искать в путанице диких гор, да еще зимой, крошечную птаху, спящую в глубокой заснеженной норе, за триста верст от дома? Несерьезно. Да, но раз она зимует возле охотника Вельвына, почему бы ей не устроиться и в других местах? Вот тут и лежит тропинка для размышлений.

Начнем искать, — предложил я. — Но до маршрутов пока далеко. Вначале будем опрашивать пастухов. Жаль, я растерялся и не уточнил у Пультына место. Будет связь, спроси шестую бригаду, когда он придет еще.

— Его забрали в районную больницу, — сказала жена. — Вертолетом, три дня назад.