Пустить свободно собак тоже нельзя: в любом маршруте упряжная собака, испугавшись чего-либо, удирает не к хозяину, а домой. Но сейчас дом далеко, и удерут наши псы прямо в пасть серых братцев. Конечно, волки едва ли подойдут сейчас даже к такому — временному, жилью человека: научили их люди держаться на приличном расстоянии. Но раз на раз не приходится. В прошлом году одного старателя, сторожа участка, стая три дня держала в осаде. Сидел в балке с дробовиком в руках, а пустить его в ход не осмелился. Жутковато одному начинать схватку. Хорошо, трактор пришел с прииска, снял осаду.

Так что лучше постараться предусмотреть все, что в силах разума, уже подкрепленного кое-каким опытом.

— А вот и месиво, а вот и кушево! — мурлыча под нос новые рифмы, сын роздал еду, и псы заработали челюстями, круша мороженый ужин. — Дать им налимий добавок? Витаминчики?

— Можно, сегодня наработались. И самим пора отведать… Кушева. Чувствуешь ароматы?

— Старается мамика, — сын поводил носом, ловя запах пельменного бульона.

В палатке было тепло. Жена успела и фланелевый потолок подвесить. Между ним и крышей образовалась воздушная прослойка, а воздух держит тепло надежно, лучше всяческих наполнителей. А в маршруте в качестве утеплителя бесценен — ничего не весит.

Мы поели рыбы — Кеунеут ухитрилась запихнуть в нарты огромного вяленого гольца, затем мясо и бульон с пельменями. На десерт я пил чай с сахаром, а остальные — и Пуфик, разумеется, — со сгущенным молоком. Львиная доля, конечно, досталась сыну и Пуфику.

— Осушили баночку, — сказала жена.

— Да-а… — Сын понаблюдал, как Пуфик наводит окончательный лоск в опустевшей жестянке, и добавил; — Теперь мы с Пуфкой будем Осушители Банок.

— Могучие и Бесстрашные, — добавил я. — Правильно, Мон Женераль?

«Гуф!» — согласно выдохнул Пуфик.

— Ну-ка, подвинься, брат мусью, я немножко прилягу. — Сын блаженно растянулся на оленьей шкуре. Жена сунула ему под голову малахай, сверху накрыла кухлянкой.

— Благодать какая, — задумчиво сказала она. — Тишина-а-а… И не верится даже, что мы на краешке земли. Одни, да в горах, да еще зимо-о-ой… Ох только бы эти дикие собачьи братцы не пожаловали…

— Придет серенький волчок, схватит Пуфку за бочок, — промурлыкал сын.

Пуфик поднял голову, махнул ушами и передвинулся от двери к нему в ноги, а потом постукал хвостом по пяткам.

— И вовсе у меня душа не в пятках, — возразил сын. — И про тебя я знаю, что ты совсем не боишься, а просто хочешь меня погреть.

«Уг-гуф!» подтвердил Пуфик.

Настроение после интересного дневного перехода было у всех мажорное, хоть и разбавленное капелькой тревоги. Но эта капелька создавала таинственный фон, на котором легче рождается интимное единение с природой. И, стараясь подкрепить это единение, я сказал:

— Пусть идет. Наш Мудрый Келет[4] на страже!

— Ха-ха! Посмотрите, он уже весь спит, — возразил сын.

— Как это — весь?

— Ну уши-то спать у собаки не должны, а вон как висят, закупорили голову. И нич-чего не услышит, если вдруг что.

— Пуфкинс, неужели это правда? — спросила жена.

Не шевельнувшись и не открывая глаз, Пуфик слегка дернул обращенным к нам ухом. Я понял, что он сказал: «Вы что, шутки перестали понимать? Не знаете свое неугомонное чадо? Почивайте и не бойтесь — я тут».

Он действительно через часок оказался «тут». И разбудил, ткнув влажным носом в ладонь.

Из жестяной коробки сочился уютный желтый свет. Отражение свечного огня висело на белой фланели потолочного полога притененным золотистым плафоном.

За стеной тихо, на одной ноте скулил Огурец. Словно набрал в легкие огромное количество воздуха и теперь медленно выдыхал его через какую-то тоненькую пищалку.

«Р-руф-грр!» — тихо рыкнул Дуремар, и Пуфик снова ткнул меня в ладонь носом; вожак, мол, зря будить натруженный народ не станет. Я знал этот рык Дуремара, он означал, что в округе появилось что-то подозрительное. Дома он ночами дремал под окном нашей спальни, которое выходило на дорогу в сторону совхозной усадьбы. Огни вездехода зимой видно далеко, километров за тридцать. И Дуремар всегда, заметив огонь, произносил свое неизменное «Рруф-грр!». Если мы стукали в ответ по стеклу — слышим и видим! — он успокаивался. Если нет — минут через пять повторял сообщение. Пока не среагируем.

— Слышу, — прошептал я и осторожно полез к выходу.

— Дурёмик уже третий раз оповещает, — сказала жена. — И Огурец поет минут десять.

— Не спишь?

— Разбудили, вот и слушаю.

Заворочался сын. И в этот момент над палаткой, над тундрой и горами разнесся далекий, низкий голос: «О-о-оу-у-уоо!»

Волчий крик. Большинство людей слышало его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего голоса. На основном фоне, сложенном из звуков О и У, возникают и гаснут множество других, но они переплетаются в таких сочетаниях, что изобразить общий строй лично я не могу, по крайней мере на бумаге. Да в любом изображении исчезают удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего голоса действует на человека, наверное, так же, как взгляд удава на мелкую живность. А если бы у человека, помимо его воли, при восприятии этого голоса не освобождался из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий, неподвластный разуму ужас, выключающий зачастую аналитические устройства — музыка волчьего голоса показалась бы ему, уверен, красивой. Говорят — тоскливый вой. Но вот мы редко слышали в волчьем голосе тоску. И на сей раз он был энергичен и решителен. Деловой, умный голос.

«О-о-у-у-ю-у-у!» — снова поплыло над снегами.

Пуфик еще раз ткнул носом ладонь, а жена поймала и сжала вторую руку.

«Й-ю-ю-у-у!» — прозвучало в ответ.

В палатке, обложенной снегом, невозможно определить направление источника звука. Просто чувствовалось, что голоса звучат с разных сторон. Вроде откуда-то сверху. С верхних горных террас, наверное.

К голосу Огурца прибавился высокий прерывистый визг Шушки. Даже Прекрасную Даму напугали.

— Пойду гляну. — Я расстегнул входной клапан, вылез наружу.

Мороз поджимал. Звезды на юге мерцали стеклянной зеленью, а в северной части неба налились радужным светящимся соком и пульсировали красными, фиолетовыми, оранжевыми шарами. Вот-вот начнут лопаться. Луна уже ушла за горы на северо-западе, там висела бледная, почти белая дуга, а над головой, разделяя небо на две половины, с хрустом корчились горящие свитки таинственных небесных письмен — сполохи полярного сияния.

— Что там? — спросила жена.

— Звезды, как расписные чашки, сияние, мороз. Ветер будет. Б-р-р! — Я обошел собак, потрепав загривки, дал понюхать руки. Псы успокоились.

— Не трусить, ребята. Отдыхайте, скоро утро.

Огурец поплясал, поочередно поджимая передние лапы, поерзал задом по снегу, повизжал: «Стра-аш-ш-шно!»

Шушка посмотрела на него понимающе, вздохнула, залегла под снежный валик палатки и свернулась клубком, сунув нос в кончик хвоста, А Дуремар только подергал ушами и загривком, не отводя взгляда от гряды сопок, в которую ушла днем стая. Он-то знал, где стая, и о чем она переговаривается.

Пуфик обошел упряжку, псов лизнул в щеки, а Шушку в нос. Спокойно, братцы, я с вами.

Утро пришло в розовых, сырых и теплых туманах. Они плыли с верховьев речки Номкэн клубами, шлейфами, низкими ползучими дымами. В просветах по бокам долины открывались крутые сопочные осыпи, из которых поодиночке и группами торчали кекуры. Туманы вытекали в долину Реки, ложились там на бесконечные кустарники и таяли.

Мы быстро собрали палатку.

— А где наш Помойный Мешочек? — Сын достал из кармана рюкзака брезентовый мешок и сунул туда пустую банку из-под молока. У нас было жесткое правило; в маршрутах не оставлять стеклянные, и жестяные банки и полиэтилен. Появиться этому правилу помог случай. Когда-то, впервые обходя наше озеро, мы после, ночлега оставили у кострища банки из-под компота и молока. Через неделю их принес шедший на перевалбазу пастух Ольвав. Не сказал ни слова, просто достал из рюкзачка и бросил в яму, где копились отходы. Но мы узнали их. Стало стыдно, С тех пор и завели для маршрутов Помойный Мешочек.