И в окне — Он. Величественный Кара-Даг:
Преградой волнам и ветрам
Стена размытого вулкана,
Как воздымающийся храм,
Встает из сизого тумана.
По зыбям меркнущих равнин,
Томимый неуемной дрожью,
Направь ладонь к ее подножью
Пустынным вечером — один.
И над живыми зеркалами
Возникнет темная гора,
Как разметавшееся пламя
Окаменелого костра…
Я трогал рукой конторку, за которой Алексей Толстой набрасывал по утрам страницы бессмертного своего «Петра», сидел за столом, где до сих пор сохранились автографы Куприна и Анны Павловой. Все сохранено Марией Степановной в том же виде, как было при жизни Волошина, как запечатлено в строках сестры Марины Цветаевой Анастасии:
«Максина мастерская. Пять высочайших полукруглых, узких окон, обходящих пятигранную башню, и в эти окна — море: прибои, грохочущие и пенные, часы синего штиля, вечера розового золота, ночи, обрезающие звездный полушар о лунные и безлунные горизонты, снова заря, пурпуром летящая в волны, снова штиль, снова прибой, обрушивающийся о короткую ровность бухты, и вдруг неведомо что вспомнивший час беззвучия и бестелесности, без цвета горизонта, — пропавшее, в преддверии рая, море…
Если подойти к окнам, к крайнему правому — Кара-Даг: голова великана, утром светлая, в легком дыме голубизны, днем — груда лесистых кудрей, резкие тени лба, щеки, носа и бороды у груди, легшей в блеск густой синевы, черноморской. Вечером — китайская тушь, очертившая на закатном полотне острие великановой головы.
Я гляжу в левое с краю окно: плавно идут в море далекие и отлогие песчано-лиловые, рыжие, пепельно-сизые, гаснущие хребты и мысы, и один из них, плавнее и смелее других, вытянулся о морскую гладь и затих…
— Макс, а наверх к тебе можно? (С Максом все на «ты».)
Свесив голову над перилами лесенки, ведущей по стене наверх, где деревянная площадка со столом и диваном и узкая галерея перед полками книг, Макс отвечает, что — да, можно, он сейчас не работает, ищет одну книгу, я не помешаю. Я взлетаю наверх.
Как здесь хорошо! Сколько книг! Вязки сухих растений, рыжих и серых, лиловые чертополохи. Как уютно под потолком! Глубоко внизу — мольберт с холстом, начатым, и расставленные у стены акварели. Таиах отсюда не видно — мы прямо над ней. Мы стоим на полу галереи — он над ней потолком».
Мы ездили в Сердоликовую бухту, и ничто не изменилось здесь, как во времена, когда по этой гальке ходил и Куприн, и Игорь Северянин, и Цветаева:
«…Сердоликовая бухта! Такое есть только в детских снах, в иллюстрациях Доре к Данте, пещеры, подъемы, невосходимые тропы по почти отвесным уступам. Скалы, нависшие над морем, по которым пройдет один Макс, маг этих мест с отрочества. И только кисти Богаевского, Макса и Людвига Квятковского могут их повторять на полотнах.
Они стоят, темные и золотые от режущего их на глыбы тени и солнца, рыжие и тяжелые, как гранит, и они тихи среди бьющихся о них волн, как вечность, о которую бьется время, все земные человеческие времена. Они стоят, равнодушные к грохоту волн Черного Киммерийского моря, к лодкам людей, которые к ним подплывают, с трудом, в обдающей их волне, спрыгивают на берег и карабкаются по огромным камням. Насытившись небом, в которое опрокинули головы, мы ложимся на камни, мелкие, и жадно, как все, что делает человек, роемся в сокровищах Сердоликовой бухты, показывая друг другу добычу, вскрикивая при каждом розовом, алом, почти малиновом камне, подернутом опаловой пеленой. У Пра и Макса их — шкатулки и россыпи, и лучшие они дарят друзьям.
Затем лодка принимает нас в себя, как камни в шкатулку, весло упирается в скалу, мы отчаливаем прыжками, и море принимает в себя нашу лодку бережно и любовно.
Позади виденьем тают Золотые Ворота, стерегущие драгоценную бухту. В море плещет дельфин крутой свинцовой спиной. Медуза — как большой прозрачный цветок, тонет в глубину синевы».
Сказочная красота этой земли, сам воздух которой, кажется, напоен поэзией, всегда будет поражать людей.
Сама Мария Ростиславовна — живая энциклопедия русской истории и культуры. Собственно, и сама она, и древний род ее — реальное воплощение этой истории. Об этом мы еще расскажем…
Однажды, когда вызвездилось небо и в темноте только у самого берега различались белопенные шапки волн, мы отправились купаться. Вода была теплая, как парное молоко, и не хотелось выходить на холодный песок…
Здесь, у моря, я рассказал Марии Ростиславовне о своем поиске и своих мытарствах.
— А знаете, я вам смогу, возможно, помочь…
— Каким образом?
— Попытаюсь познакомить вас с Анной Васильевной.
— С кем?
— С женой Колчака!
— С кем, вы сказали?
— С гражданской женой Колчака, Тимиревой… Она мне что-то рассказывала об этой истории…
2. МАРИЯ РОСТИСЛАВОВНА ГНЕВАЕТСЯ НА БЕЛИНСКОГО
Род Капнистов дал солдат, военачальников, поэтов, «бунтовщиков против царей», людей беспокойных и мужественных. Недаром на старом гербе Капнистов над грозными, ощерившими пасти львами и изображением извергающегося вулкана шел на золотой ленте, перечеркнувшей голубое поле, девиз: «В огне непоколебимый!».
«Родовое древо» Капнист росло не в тиши — под ударами судьбы, молний, грохот баталий, мятежей, в атмосфере ожесточенных социальных и нравственных схваток. За первой «ветвью» — итальянскими солдатами и стратегами Капнисси с острова Занте — вторая: любимец фельдмаршала Румянцева Василий Петрович. Сын Василий Васильевич вплел в венок Капнистов славу пиитическую. Сыновья Василия Васильевича Алексей и Семен — декабристы — навсегда вошли в историю с той самой секунды, когда раздался гром пушек на Сенатской площади. Через детей декабристов, свято хранивших память о мужестве отцов, через деда Ростислава Ростиславовича к отцу замечательной актрисы Марии Ростиславовны — тоже Ростиславу Ростиславовичу — тянется из глубин веков необорвавшаяся нить рода, давшего России столько прославленных и святых для нас имен.
В России род Капнистов стал известен при Петре I, когда отец известного писателя, в будущем герой Гросс-Егерсдорфа, бежал из Италии и поселился на Украине.
— В нашем роду, — комментирует Мария Ростиславовна, — люди были беспокойные…
Во всяком случае, по отношению к Василию Петровичу такая характеристика приложима полностью. Торговое предпринимательство, которым было занялся Капнист, было ему решительно не по душе, и, как рассказывает старинная Военная энциклопедия, «когда в 1734 г. калмыки, татары и ногайцы вторглись в Запорожье, Капнист собрал отряд и нанес кочевникам сильное поражение, за что был произведен в казачьи сотники». Семейные документы повествуют, как «сотником принял он участие в крымских походах Миниха и за отличие под Очаковом в 1737 году был произведен в полковники».
В тот бурный век заговоров и мятежей его было заподозрили «в замыслах убить малороссийского гетмана» и вступить в тайные «сношения с татарами». Наветы врагов и завистников, к счастью, успеха не имели. Капниста оправдали и «за понесенные невинно страдания» Василий Петрович «был пожалован чином бригадира». Судьба не уготовила ему покоя и, как повествуют хроники, он «вместе с французским инженер-подполковником де Боскетом… руководил устройством некоторых укреплений на юге против внезапных татарских набегов, а затем принял участие в Семилетней войне». Командуя во время нее пятью полками, Капнист и «пал геройской смертью при Гросс-Егерсдорфе 19 августа 1757 года».
Род Капнистов, оказавших «превеликие услуги Отечеству», возвышался, и знаменитый сын Василия Петровича — Василий Васильевич (1758—1823) прославился на ином поприще. В памяти потомков он остался не как граф Капнист, губернский предводитель дворянства Киевской, а затем Полтавской губернии, а автором бессмертной комедии «Ябеда», поставленной в 1789 году на сцене и запрещенной после четвертого представления, и «Од» («Ода на рабство», «Ода на истребление в России звания раба» и др.).
