Письма, письма, письма…
Мы не правили их здесь, хотя строки их порой неуклюжи. Но это строки документов.
Как вспышки огня, освещающего путь в темноту.
Во всяком случае, я уже искал не вслепую.
Глава пятая
И СОВРЕМЕННИКИ И ТЕНИ
1. МНЕ НАЗЫВАЮТ ФАМИЛИИ, НО Я НЕ ПРИДАЮ ИМ ЗНАЧЕНИЯ
Я давно дружил с Львом Романовичем Шейниным, и когда он подарил мне только что вышедшие в прекрасном издании свои «Записки следователя», захотелось вновь перечитать их.
Так случилось, что мне ранее не попадался его рассказ «Волчья стая», о нашумевшем в свое время деле нэпманов в Ленинграде, обманывавших государство. А потому раскрыл книгу на этой новелле.
Дошел до строк:
«Короли» ленинградского нэпа — всякого рода Кюны, Магиды, Симановы, Сальманы, Крафты, Федоровы — обычно кутили в дорогих ресторанах — «Первом товариществе» на Садовой, Федоровском, «Астории» или на «Крыше» «Европейской» гостиницы…»
Что-то остановило мое внимание в этих строках. Что?..
Мучительно вспоминаю.
Ну конечно же — фамилия Сальман… Знал я одного Сальмана. Уж не тот ли?..
Набираю номер телефона Шейнина:
— Лев Романович! А как звали Сальмана!
— Какого Сальмана? — не понял он.
— Того, что описан вами в «Волчьей стае».
— А зачем он тебе?
— Вроде бы я его знал.
Шейнин назвал имя-отчество. Память у него была изумительная.
— Значит, я не ошибся!
— Слушай, это страшно интересно. Приезжай, расскажи…
Вечером я был в доме у Льва Романовича.
— Так вот, с одним из ваших «героев» и меня судьба столкнула.
— Как так?
— Я лично и очень хорошо был знаком с Сальманом. Много раз бывал у него дома.
— Каким образом? Тебя же во времена нэпа еще на свете не было.
— Это было накануне войны и во время ее. Сальман жил в том же доме, где и я, — в Мурманске, на улице Самойлова. Был уже глубоким стариком, но работал на заводе токарем. Я его звал «дядей Костей». Дома у него было много роскошно изданных до революции книг. И он позволял мне не только рыться в них, но и брать их почитать домой. Человек он, по моим воспоминаниям, был талантливый. На кухне держал маленький токарный станок, и из рук его выходили удивительно тонкие, изящные поделки.
— Хобби?
— Нет. Просто у него, видимо, в крови было мастерство умельца-механика. Там, в Мурманске, он и похоронен.
— Неожиданно складываются человеческие судьбы! — вырвалось у Шейнина. — Сальман — и токарный станок! Как-то не укладывается все это в моем сознании!.. Ну и как он себя чувствовал в «новом качестве»?
— Не знаю! — Я пожал плечами. — О прошлом он не очень любил распространяться. А однажды, словно самому себе, сказал: «Значит, Толя, бытие определяет сознание…»
Шейнин прошелся по комнате.
— Люди переоценивают свою жизнь и прошлое, — философски заметил я. — Тем более вы к этому сами руку приложили…
— Что было, то было… Кстати — это еще один пример того, как не следует опрощать образ в литературе. После твоего рассказа я бы дополнил рассказ о Сальмане некоторыми человеческими «деталями». Может быть, при переиздании книги так и сделаю.
— А еще он любил дарить цветы, — неожиданно вспомнил я. — В Мурманске тогда цветов не было. К дню рождения знакомых он срезал выращенные у себя на квартире в горшочках розы и с ними приходил в гости. Даже зимой…
— Действительно, «неисповедимы пути господни!..». Опрощать образ в искусстве никогда не следует. Особенно, когда речь идет о твоем противнике. Вот я вспоминаю одного немецкого разведчика, фамилия которого Верман. В тридцатых годах мне пришлось с ним столкнуться. Интереснейший был человек. Выдержка, ум, тончайший расчет…
— Но раз вы «беседовали» с ним, значит, ни «ум», ни «тончайший расчет» ему не помогли?
— Это, конечно, так… Ты читал мою повесть «Военная тайна»?
— Конечно. Кто ее не читал?!
— В основу ее легли некоторые мотивы, связанные с расследованием дела этого Вермана. Германского разведчика. Тогда мне, как заместителю Генерального прокурора СССР, пришлось выехать в Харьков, где заканчивалось дело, и обстоятельно с ним познакомиться. По понятным причинам долгое время я не мог рассказать в книгах обо всем этом. Но отдельные ситуации из «работы» Вермана и его группы легли в основу сюжета «Военной тайны».
Шейнин назвал тогда в разговоре еще три фамилии «сподручных» Вермана — Сгибнев, Феоктистов, Матвеев.
Но как я мог знать тогда, что речь идет как раз о тех людях, которых я ищу? Что за этими-то фамилиями возможно и кроется разгадка тайны гибели «Императрицы Марии»?
Мало ли было интереснейших и героических эпизодов борьбы нашей контрразведки со шпионами и диверсантами в те грозовые годы! В разговоре слова «Императрица Мария» не были произнесены, а поскольку речь шла о годе тридцать четвертом, у меня, естественно, не возникло никаких параллелей и ассоциаций с 1916-м.
А ведь одно нечаянно сказанное слово — и я бы узнал все. Или почти все…
Через несколько лет Льва Романовича Шейнина не стало, и когда со временем все прояснилось, мне оставалось лишь одно — сетовать на роль «случайности» как философской категории «в процессе человеческого познания».
Со мной лично сия «категория» сыграла злую шутку, но кто знает, где лежит самый короткий путь к цели?!
Как дорогую память, храню я томик романа Льва Романовича «Военная тайна» с нежной надписью, помеченной 24 марта 1959 года, и «Записки следователя», подаренные в декабре 1964-го. В предисловии к ним рассказано об обстоятельствах, приведших Льва Романовича в литературу:
«Не понимал я… что в работе следователя есть много общего с писательским трудом. Ведь следователю буквально каждый день приходится сталкиваться с самыми разнообразными человеческими характерами, конфликтами, драмами. Следователь никогда не знает сегодня, какое дело выплеснет жизнь на его рабочий стол завтра. Но каково бы ни было это дело — будет ли оно о разбое, или об убийстве из ревности, или о хищениях и взяточничестве, — за ним всегда и прежде всего стоят люди, каждый из них со своим характером, своей судьбой, своими чувствами. Не поняв психологии этих людей, следователь не поймет преступления, которое они совершили. Не разобравшись во внутреннем мире каждого обвиняемого, в сложном, иногда удивительном стечении обстоятельств, случайностей, пороков, дурных привычек и связей, слабостей и страстей, следователь никогда не разберется в деле, в котором он разобраться обязан.
Вот почему работа следователя неизменно связана с проникновением в тайники человеческой психологии, с раскрытием человеческих характеров. Это роднит труд следователя с трудом писателя, которому тоже приходится вникать во внутренний мир своих героев, познавать их радости и несчастья, их взлеты и падения, их слабости и ошибки.
Так случайность, сделавшая меня следователем, определила мою литературную судьбу».
Но это — не только рассказ о себе. Это — и утверждение принципов, на которых должна строиться подлинная литература приключений: не искусственное накручивание сюжета ради ложной занимательности, а повествование о характерах людей, ведущих напряженную, мужественную борьбу со злом. Повествование о подвиге.
А в тот вечер Лев Романович решил проводить меня до метро. Я просил этого не делать, но он отрубил:
— Не для тебя, для себя иду… Нужно же когда-нибудь людям дышать свежим воздухом.
Когда мы оказались на Арбате против дома, где когда-то жил Пушкин, Шейнин задумчиво, вне всякой связи с предшествовавшим разговором, вдруг сказал:
— Я понимаю Смелякова… Резко он о Натали… Но это — как зубная боль. И ее не вылечишь… Понимаю, но не соглашаюсь…
