Две недели господин Туапрео носил по парижским улицам свою увитую лаврами голову… Это были две недели ранней весны, когда небо над Парижем становится невесомым, когда бульвары первым весенним цветением опьяняют камни мостовых и камни домов, когда Париж кажется юным и немного захмелевшим.

В понедельник, заранее торжествуя победу, в канцелярию господина президента бодро и уверенно шагал молодой ученый Оноре Туапрео. Даже самый злейший его враг не смог бы сказать, что ему больше сорока!

Когда-нибудь некий скучающий статистик займется подсчетом количества весенних аварий. Ах, мы боимся, что результаты его подсчетов будут безрадостны и необъятны. И вероятно, ему, как Оноре Туапрео, придется перенести нули в другую строку. Он вычертит наглядную диаграмму весенних аварий, он вычертит диаграмму разбитых весною надежд, упований, сердец. И горы разбитых весною надежд и упований будут во много раз превышать Гауризанкар, а мостовая из разбитых сердец трижды сможет опоясать земной шар, хотя к тому времени мостовые уже будут историческим пережитком.

Через полтора часа г-н Оноре Туапрео вышел из канцелярии г-на президента — разбитый и дряхлый. Его труд был найден крамольным, безумным, зловредным. Подумать только! Господину Туапрео категорически было предложено оставить свои пагубные идеи и секретарь господина президента совсем недвусмысленно заявил, что в противном случае дело может окончиться тюрьмой или сумасшедшим домом.

Померкло солнце для господина Туапрео. Радующий весенний день обернулся химерой. Сердце ученого было разбито. Дрожащим голосом он попросил вернуть ему «Миллиарды, которые вопиют».

Секретарь любезно улыбнулся, а господину Туапрео показалось, что он хищно оскалил волчьи клыки.

— Ваш труд, господин Туапрео, направлен нами для хранения в архив департамента тайной полиции.

Секретарь помолчал минутку, любуясь эффектом своих слов.

— Но, господин Туапрео, я не рекомендовал бы вам туда обращаться. Ведь вы должны понимать — там много тайн. И всякий входящий туда может остаться там тайной!

Секретарь еще раз любезно улыбнулся и поднялся с кресла. Прием был окончен. «Миллиарды, которые вопиют» погибли.

О, господин Туапрео прекрасно понимал, что в департаменте тайной полиции много тайн! Господин Туапрео вежливо поблагодарил господина секретаря и вышел. Когда за ним захлопнулись двери канцелярии и многоголосый, уличный, весенний шум ударил в уши, — господину Туапрео стало дурно. Фигура, внезапно вынырнувшая из тени подъезда, поддержала господина Туапрео. Господин Туапрео оправился от минутной слабости, мутными глазами посмотрел вокруг и неверным шагом направился вперед. Фигура, поотстав шагов на десять, неизменно следовала за ним.

В этот день в самых различных районах Парижа, на самых отдаленных друг от друга улицах можно было видеть господина Туапрео, деловито шагающего неведомо куда. Ученый был неутомим. Так же неутомима была фигура. Когда над городом опустилась ночь, когда ноги вышли из повиновения и от усталости казались деревянными, господин Туапрео на каком-то безлюдном бульваре присел на скамью. В эту ночь господин Туапрео не пожелал возвратиться домой. Голова его свесилась на грудь, тело обмякло. Господин Туапрео — задремал.

На противоположном конце скамьи, повернувшись спиною к господину Туапрео, чутко прислушиваясь даже во сне, — задремала фигура.

Весенняя ночь неслышно шла над уснувшим Парижем.

Это произошло совершенно неожиданно.

Скромный городок наш спокойно лежит на правом берегу Роны и лениво глядится в ее медленные воды. Он не велик, но и не мал. Живут в нем спокойно, не спеша. Господин Бурже в течение восьми лет бессменно переизбирается мэром, и под его мудрым управлением наш город благоденствует. Среди немногочисленных учреждений го-ода есть три нотариальных и три банковских конторы.

Вот уже семь лет, как я аккуратно к девяти часам являлся в контору лучшего нашего банка. Швейцар, важный и представительный, с необыкновенно пышными бакенбардами, с десятком медалей, расположившихся на широкой груди, и деревянной ногой, ловко припрятанной под штаниной, благосклонно улыбаясь, приветствовал меня:

— Доброе утро, господин Жюлль!

— Доброе утро, Гастон! — и я важно проходил в застекленное помещение операционного зала.

Словом, карьера моя была обеспечена. Банк был надежный и крепкий, и даже инфляция не смогла поколебать его благополучия. Ретиво и аккуратно я вел порученные мне книги. Каждого 20-го с сознанием заслуженного долга получал свое жалованье. Правда, оно было невелико, но на удовлетворение моих скромных потребностей его вполне хватало. Мне даже удавалось ежемесячно откладывать небольшую сумму «на всякий случай».

Как-то так случилось, что несмотря на то, что осенью прошлого года мне исполнилось 28 лет — я остался холост. Иной раз я задумывался над этим обстоятельством, но это носило мимолетный характер и не тревожило моего покоя. В послеобеденные часы я люблю поваляться на диване. И вот, в этакой полудреме одолевают меня различные, подчас чудные мысли. Нередко думал я и о том, что я одинок, что мне не хватает женской ласки, что комната моя ни разу не оглашалась радующими звуками милого голоса, а вещи мои никогда не испытывали нежных прикосновений заботливых женских рук.

Жена! Это странное, даже пугающее слово. Жена? Это посторонний человек, внезапно врывающийся в твою жизнь, имеющий на тебя какие-то неограниченные права, могущий переставить мебель в твоей комнате, могущий потребовать себе новое платье или модные ботинки.

Жена?.. Нет, нет! Я не хочу милого голоса в моей комнате и мои вещи не желают испытывать нежных прикосновений заботливых рук. Нет, нет! Я не желаю, чтобы в моей комнате переставляли мебель и имели на меня какие-то права.

Так обычно кончались мои послеобеденные размышления о любви, о жене, о браке. Это, конечно, свидетельствует о моей отсталости, но к стыду моему я должен признаться, что я прожил 28 лет, не зная любви. Это неведомое мне чувство вполне заменяли регулярные посещения дома тетушки Котиньоль. Ее заведение отличалось благопристойностью и чистоплотностью, и посещалось лучшими людьми нашего города.

И вот весь мой покой, все мое благополучие и благоденствие были нарушены, буквально, в одно мгновенье.

В солнечный воскресный день, не подозревая, что судьба подкарауливает меня, я прогуливался по главной улице, небрежно помахивая тростью.

— Сумочка! Моя сумочка! Да остановитесь же! — донесся до меня необычайно нежный, певучий голос. Словно по самому сердцу хлестанули меня кнутом. Мгновенная дурнота овладела мною. Но это было только на секунду. В следующее мгновенье я оглянулся на голос.

Ну, что я могу сказать? Как могу я описать это незабываемое мгновенье? Все девушки мира, все хваленые красавицы были бы мною отвергнуты и я упал бы к ее ногам.

Да, так и случилось. Я увидел возбужденное женское лицо с громадными, карими, разгневанными глазами. Из окна затормозившего автомобиля беспомощно свешивалась очаровательнейшая ручка. Неуклюжий шофер не спеша открывал дверцу. Я глянул направо и шагах в двадцати увидел на мостовой черную сумочку.

— Она обронила! — прорезало мое сознание, и я саженными прыжками помчался к сумочке.

Ах, не только люди, даже каштаны в цвету могут внезапно оказаться врагами. Упрямое дерево встало на моем пути. С треском переломилась моя трость и острым надломленным концом сверху донизу вспорола правую штанину. Меня настигал шофер. Я оглянулся. Мелькнули ее глаза, непонимающие и испуганные. Шофер пыхтел уже над самым моим ухом. Я ринулся вперед. Еще прыжок — и сумочка у моей груди.

— Ах! Держите! Держите!

Голос ее был также необычайно певуч, но увы, отнюдь не нежен. Ожившая ручка протестующе махала. Меня ожгло мгновенным стыдом. Я уже собирался выпустить злополучную сумочку.

— Как? Она думает, что я грабитель, вор? Но нет! Нет! Я не выпущу сумочки!

Я повернулся. Покраснев от натуги, шофер, растопыря руки, надвигался на меня с явным намерением схватить, задержать и отправить в полицию. Где-то тревожно звучал свисток. Сбегались любопытные прохожие. Но я не растерялся. Ударом в живот я сбил пыхтящего шофера и скачками понесся к автомобилю. Сзади кто-то улюлюкал, кто-то свистел. Но я уже у цели. Широко раскрытые глаза с ужасом уставились на меня.