По берегу озера я направился на поиски Туапрео. Я изрядно устал, пока нашел его, но дорогой учитель был неутомим. Он ползал на коленях по крутому обрывистому берегу, что-то измерял, записывал в свой блокнот, вычислял, опять ползал и опять измерял. То в одном, то в другом месте он набирал полные пригоршни вязкого грунта, растирал его между ладонями, смотрел на свет и даже, кажется, пробовал на вкус.

Увлеченный работой, учитель не замечал меня. В восхищении перед неутомимостью этого великого человека, я тихонько присел на землю и восторженно наблюдал за ним. На лице ученого играла торжествующая улыбка, по-видимому — изыскания увенчались успехом. Наконец, Оноре Туапрео окончательно стряхнул с ладоней землю, спустился к озеру, обернулся и заметил меня.

— Дитя мое! Вы здесь? Как это прекрасно! Идите-ка сюда! Сюда, сюда!

Мы оба опустились на колени и поползли по обрыву.

— Вот видите, дитя мое… Вы знакомы с геологией?

— Нет, дорогой учитель, не имел чести знать этой прекрасной дамы.

— О да, Жю, вы не ошиблись, — эта дама действительно прекрасна, даже несмотря на свой почтенный возраст. Ну, так вот, я вас познакомлю. В то время, когда земля представляла собой еще жидкое, расплавленное тело…

Я до сих пор с восторгом вспоминаю эту импровизированную лекцию. Она была блистательна и глубока. Я сразу познакомился с геологией, с геохимией, с третичным периодом, напластованиями меозойской эпохи и еще с двумя десятками каких-то эпох и периодов. Правда, к концу лекции все. эпохи и периоды перепутались у меня в голове в полнейший хаос мироздания, но ведь это вина моя, а не дорогого учителя, — лекция была блестяща! Наконец, учитель кончил.

— Надеюсь, вы поняли, дитя мое?

Я поспешил уверить вдохновенного лектора в том, что я все превосходно понял и даже, для вящей убедительности, ввернул какое-то, не то минозаврное, не то палеозойское словцо. Мне ужасно хотелось есть и я трепетал от боязни, что Туапрео усомнится в моей понятливости. Но на сей раз мне повезло.

— Ну вот, ну вот, — я всегда говорил, Жю, что из вас выйдет толк.

— О, вы великодушны, учитель, но кажется, нам, пора в лагерь, вероятно нас заждались с завтраком.

— С завтраком? — удивился Туапрео и под ложечкой у меня тоскливо заныло.

— Ах да, с завтраком!

У меня отлегло от сердца и мы направились к лагерю.

Над лагерем стоял гомон и шум. Из ближайших деревень съехалось десятка два подвод с любопытствующими крестьянами. Неведомо каким образом, но они узнали, что в озеро будет опускаться водолаз — водяной человек, — и вот, пользуясь нерабочим днем, они приехали посмотреть. Рабочие и крестьяне усиленно обменивались впечатлениями, делились новостями и вообще вели себя так, как будто они старинные друзья и знакомые, а не только что случайно встретившиеся люди. Вероятно, это особенность русской нации — так быстро знакомиться и даже, я бы сказал, дружить. Впоследствии я узнал, что этот своеобразный обычай имеет и свое название, — «смычка».

Когда мы с дорогим учителем подошли к лагерю, — все уже было готово к тому, чтобы начать изыскания, ждали только нас. Лодки были спущены на воду. Господин Бартельс, явно чем-то расстроенный, поспешно отозвал нас в сторону.

— Господа! — торжественным полушепотом начал Бартельс. — Господа, неприятные новости!

— Что случилось?

— Не знаю, случилось ли, но боюсь, что случилось!..

Мы с дорогим учителем сгорали от нетерпения, но, зная отвратительную манеру Дэвида Бартельса медлить и говорить с многозначительными паузами, — кротко молчали.

— Боюсь, господа, что нас опередили!

— Что?

— Как?

— Да так! Вот эти крестьяне рассказывают, что несколько дней тому назад здесь уже были какие-то люди, «водяные люди», как они говорят. Эти самые водяные опускались на дно, исследовали, кажется, что-то нашли…

— Ну, ну! И…

— Но, к счастью, нам повезло, — на обратном пути поднялась буря и они перевернулись. Все ими найденное опять затонуло. Они уехали ни с чем.

— Ну, а дальше, дальше-то что?

Господин Бартельс покраснел от возбуждения.

— Ведь это значит, что о сокровищах знает еще кто-то! И этот кто-то уже пытался их обнаружить!.. И, может быть, обнаружил!..

— Ура! Ура! Ура! — в восторге закричал я и бросился на шею сперва дорогому учителю, а затем господину Бартельсу.

— Чего вы орете? Молодой осел, чего вы орете? — багровея, уже не шептал, а кричал господин Бартельс. На радостях я пропустил мимо ушей нелестный эпитет.

— Да как же не орать, ведь это прекрасно, превосходно, восхитительно!

Мои собеседники ничего не понимали.

— Ну да как же, ведь, стало быть, мы не ошибаемся, стало быть, сокровища здесь!

— Да, но эти люди, которые были…

— Чепуха! Чепуха, чепуха и еще раз чепуха!

Я выдержал значительную паузу.

— Господин Бартельс, позвольте мне на минутку ваш бумажник.

Бартельс протянул бумажник. Я вынул концессионный договор, развернул его, разгладил. Показал Бартельсу и учителю подписи и печати, опять выдержал паузу.

— Господа! Договор подписан, скреплен печатями и не какими-нибудь, а правительственными, а, следовательно, как говорят у нас во Франции, — никаких гвоздей!

С благодарностью, молча, жали мою руку Туапрео и Бартельс. Затем мы трижды прокричали — «Vive la France!» и опять приняли степенный и достойный звания концессионеров вид.

Последние торопливые распоряжения отданы и мы отплыли. На берегу любопытствующие крестьяне. Равномерно взмахивают весла, берег все удаляется и удаляется.

Теперь все мы, и концессионеры, и просто члены экспедиции, отошли на второй план. Главное действующее лицо сейчас Иван Федорович. Он облачился в свой водолазный костюм. У ног его лежит скафандр, словно чья-то чудовищная голова.

Иван Федорович командует:

— Стоп!

Лодки останавливаются и застывают на месте. Иван Федорович вынимает какой-то таинственный инструмент, нажимает какие-то невидимые кнопки: из инструмента со свистом вылетает бечева, погружаясь в озеро. Многозначительно морща лоб, Иван Федорович что-то невнятно бормочет, словно произносит заклинания.

— Наддай весла!

Гребцы ударяют по воде.

— Право руля!

Лодки поворачивают вправо.

— Лево руля! Стоп!

Как заправский шкипер, командует Иван Федорович и приказания его исполняются беспрекословно. Опять шипит таинственный инструмент и опять погружается бечева в воду. Но из этого, кроме глубокомысленных морщин на лбу Ивана Федоровича, — ничего больше не выходит. Солнце подымается все выше и выше — становится жарко. Из объемистых своих ящиков Иван Федорович достает некий прибор, по виду очень похожий на лошадиный термометр, и погружает его в воду.

Опять тишина. И опять глубокомысленные морщины.

— Наддай весла!

Лодки снова мечутся по озеру. Действия Ивана Федоровича непонятны и таинственны. Все члены экспедиции смотрят буквально ему в рот. Солнце жарит во все лопатки. Становится нестерпимо жарко. Иван Федорович опять командует. Лодки снова вертятся, снова шипит бечева и погружается в воду лошадиный термометр, «гидрант», как назвал его Иван Федорович. Мы все понемногу начинаем уставать и только господин Бартельс с неослабным вниманием следит за Иваном Федоровичем.

— Стоп! — раздраженно и зло скомандовал Иван Федорович.

Послушные лодки застыли.

— Тут придется мне исследовать пока лично! — туманно объяснил Иван Федорович и не спеша начал раздеваться. Снял костюм. Снял белье. Мелькнул белым телом и нырнул. Через секунду он появился на поверхности и, отфыркиваясь, поплыл, изредка ныряя.

Ах, черт побери! Мне было понятно все. Просто ему стало жарко и он решил освежиться. Я с удовольствием последовал бы его примеру, — но ведь он не купается, а «исследует пока лично»! М-да, — положеньице! Но приходится молча обливаться потом. А Иван Федорович, в достаточной степени исследовав лично, влез в лодку, обсох на солнышке и снова облачился в свой костюм. Господин Бартельс был неутомим — он не спускал с него глаз. Дорогой учитель пытался отвлечь его внимание разговорами на геологические темы, но Бартельс остался равнодушен ко всем эпохам и периодам, и даже минозавры не привлекли его внимания.