— Идем, дитя мое!

— Вон! Вон! — грохотал господин Бартельс.

Мы вышли из «Европейской». Я с сожалением оглядел ее фасад, — все-таки это очень хорошая и удобная гостиница.

Потоки дождя омыли наши разгоряченные головы. Порывы ветра разогнали обрывки мечущихся туч. Гроза окончилась.

К вечеру, предварительно распродав часть своего имущества, мы устроились в грязненьком номере на Бутырской улице, в меблированных комнатах мадам Заваровой.

— Дитя мое, стоицизм всегда бывает награжден. Нам не следует огорчаться, ибо сокровища нас ждут! Я предлагаю послать за русской горькой и выпить за дальнейший успех предприятия!

Мы послали. Мы выпили.

Ночь, несмотря на усердные хлопоты многочисленных клопов мадам Заваровой — принесла нам покой и забвенье.

Ах, эти печальные семь дней развала концессионного предприятия по изысканию сокровищ града Китежа! Они оставят в моей жизни горький след разочарования.

Мы сидели в ободранном номере и мелкий дождь, моросивший за окнами, отнюдь не придавал нам бодрости.

Колченогий стол был завален планами и чертежами, и надгробным памятником возвышался над ними потухший самовар.

Я не знаю, о чем думал дорогой учитель, — но, судя по выражению лица, думы его были печальны.

Семь шагов в длину и четыре в ширину, — неустанно измерял я нашу отвратительную конуру.

Первый, томительный день окончился. Мы потушили свет и, истерзанные горькими думами, отдались на растерзание голодным клопам.

Утром улыбалось над городом солнце и весело смеялись звонки переполненных трамваев. Нам казалось, что смеются они над нами.

Это смешно и трагично, — но мы, обладатели несметных сокровищ, понесли на Сухаревский рынок то, что можно было понести. Ибо мы были голодны и у нас не было денег.

От Бутырской улицы до Сухаревской площади несли мы свое горе и свои вещи. На Сухаревке юркий татарин купил наши вещи, но не забрал нашего горя. Оно следовало за нами неотступно в третьеразрядную харчевню, в которой мы скромно пообедали.

Ночь пришла, не принося облегчения. В разных углах лежали мы с дорогим учителем. Он на скрипучей кровати, я на бугристом диване. Нам не спалось и мы тяжко вздыхали.

И настало утро третьего дня. Еще более печальное и безотрадное.

— Дитя мое, мы переживаем кризис! — сказал дорогой учитель.

Я молча с ним согласился.

— Видите ли, мой юный друг, я боюсь, что мы не сможем обратиться с предложением к русскому правительству.

— Я тоже боюсь этого, дорогой учитель. История с кирками и лопатами…

— Ах, да при чем тут кирки и лопаты! История с кирками и лопатами — скверная история!

— Увы, учитель, — мы в этом убедились на горьком опыте!

— Да! Но я не о том. Дэвид Бартельс просто глуп, и я не сомневаюсь, что он поймет свою ошибку и раскается.

— Увы, дорогой учитель, я в этом очень сильно сомневаюсь!

— Ах, юноша, сомнение дурно отражается на пищеварении и только вера способствует ему!

— Да, но…

— Без всяких «но»! Для меня является вопросом только то, как долго будет упорствовать Дэвид Бартельс и хватит ли у нас материальных ресурсов переждать его упорство.

— Не будем говорить о ресурсах, дорогой учитель!

— Да, не будем. Так вот, я говорю: русскому правительству мы не можем открыть наши карты, потому что оно, без сомнения, узурпирует наши права на эти сокровища и мы останемся при пиковом интересе.

— Дорогой учитель, мне кажется, что мы уже остались при нем.

— Ах, Жюлль, вы становитесь несносны!

— Я молчу, дорогой учитель!

— Это самое лучшее, что вы можете сделать.

Боже, боже, — мне совестно вспоминать, но сколько горьких и обидных слов в эти тяжелые дни наговорил я дорогому учителю.

В печальных и бесплодных разговорах прошел третий день. Вечером к нам явилась сама мадам Заварова и потребовала деньги за свой «лучший номер». Тяжко вздохнув, мы расплатились с почтенной матроной и, когда она величественно покинула нас, — подсчитали остатки своих капиталов.

Увы, — их было более, чем мало. В этот вечер даже самовар, эта национальная русская машина, — не отогрел нашего одиночества. Он был нам не по средствам.

Наступившее утро мы посвятили упорной и деятельной работе.

Профессор энергично вгрызался в свои планы и чертежи, а я прилежно ему помогал. Мы установили: в Рязанской губернии, на дне безымянного озера, что в семидесяти верстах от Рязани, — лежали наши сокровища.

Подумать только, — тысячной их доли хватило бы на то, чтобы для целого города устроить грандиозный пир, — а у нас, обладателей всего сокровища, не было на обед даже в третьеразрядной харчевне. О, судьба, судьба, шутки твои ужасны и юмор гнусен!

Под быстрым пером дорогого учителя росли и множились цифры. Я едва успевал складывать, умножать и делить.

Озеро окружено непроходимыми топями. Необходимо сперва осушить болота, или, по крайней мере, сделать их проезжими, доступными человеческой ноге. От озера прорыть каналы. По каналам вывести воду. Обнажить дно озера. Затем снять значительный, веками накопленный слой ила. И тогда… Золотыми маковками, драгоценными каменьями, неисчислимыми слитками золота засверкает наше сокровище. О, оно засверкает, — порукой тому гений Оноре Туапрео и настойчивость Жюлля Мэнна!

Но пока, — у меня зарябило в глазах от итоговой цифры, обозначавшей потребную для производства работ сумму денег.

В сумерках вышли мы на улицу и в ближайшей лавке купили колбасных обрезков и хлеба, — наши капиталы были исчерпаны.

Я никогда еще не едал такого вкусного блюда, как эти обрезки, и их единственным недостатком было то, что их было мало!

Еще ночь, еще один гнетущий рассвет и раздражающие звонки трамваев. До полудня мы томились с дорогим учителем, а в полдень мы встали и вышли.

О, восхитительный русский купец, о, изумительный купец Сухарева рынка — тебе наше удивленье и восторг!

В течение двадцати минут мы расстались с нашими костюмами и надели не особенно свежие и чистые, но безусловно живописные лохмотья. Благородные Сухаревские купцы трогательно пожали нам руки и мы, довольные друг другом, расстались.

О, как мы ели в этот день! Мы обедали трижды и в третий раз с не меньшим аппетитом, чем в первый. Положительно — русская кухня очаровательна!

В благодушном состоянии мы возвратились под кров мадам Заваровой. Ощущая приятную тяжесть в желудке, я прилег на диван и задремал. Окрыленный какой-то новой идеей, дорогой учитель уселся за вычисления.

— Дитя мое, проснитесь!

Я вскочил. В комнату вошли сумерки.

— Нам необходимо обсудить наше положение и принять решение.

— Да, учитель, — я весь внимание.

— Я боюсь, мой юный друг, но, кажется, упрямство и тупость господина Бартельса заставят нас на время, вы слышите, я подчеркиваю — на время отложить нашу экспедицию и возвратиться в Париж.

— Возвратиться, учитель, — но как же возвратиться?

— Не перебивайте меня. Увы, у нас нет денег, хотя мы обладатели сокровища, равного которому нет в мире. Это парадокс, но это так! Пока вы дремали — я делал вычисления, я высчитал…

Тут профессор замолк и посмотрел на меня долгим и ласковым взглядом.

— Трудности победы не останавливают храбрых! Не так ли, мой юный друг?

— Так, дорогой учитель, но что вы высчитали и почему нам необходимо возвращаться, если сокровища находятся в Рязанской губернии?

— Нам необходимо вернуться в Париж и найти там нового капиталиста для осуществления экспедиции. В России мы этого не можем сделать, ибо эта разновидность человеческих особей не водится здесь уже с 1917 года. Так вот, — нам необходимо возвратиться в Париж. Остаток наших средств…

— Да, дорогой учитель, — он равен одному рублю и сорока семи копейкам.

— Нам придется идти пешком. Я высчитал, что, передвигаясь средним шагом, прибавив все остановки и привалы, — мы будем в Париже через три месяца и четырнадцать дней…

Томительная пауза.

— Питаться нам придется ягодами, грибами, картошкой с чужих огородов, а может быть и… милостыней, дитя мое. Но это не унизительно, — цель оправдывает средства!