— Наконец-то! Наконец-то я снова вижу вас! Но что это значит? Вы закрыты? О, Эрна! Мне-то уж вы покажете ваше лицо. Я слышал об этом несчастий! Вы упали? Разбились? Я так горевал… Ах, не надо вам было уезжать!

Силы, казалось, совсем оставили женщину, которой наносилось как бы двойное оскорбление.

Собрав остатки их, она сдавленным голосом, глотая слезы, едва проговорила, почти выдавила из себя слова:

— Как вы смели?! Как смели?!

Синьор Винценти не слышал этих слов.

Развязный, почти наглый в своей самоуверенности, он подсел к ней и дотронулся рукой до ее колен.

Эрна вскочила, как ужаленная, от прикосновения человека, который ничем не отличался в ее глазах от убийцы. Но в ту же минуту страшная боль во всем теле заставила ее медленно опуститься.

— Не волнуйтесь, мисс Энесли! Я остался таким же вашим другом, каким был, — произнес он с чувством, которое было неподдельно настолько, насколько старое воспоминание вновь ожгло его. — И даже…

Эрна молчала. Синьор Винценти говорил.

И вдруг раздался ее голос, в котором зазвенели нотки, дотоле ему незнакомые:

— Вы говорите, что вы меня любите, несмотря ни на что, что вы не переставали меня любить с того самого дня, как узнали меня?.. Синьор Винценти, можете ли вы дать честное слово, что вы говорите правду?

— Эрна, я могу поклясться всем святым для меня… Я потерял голову без вас! Все это знают, да я и не скрывал этого. Ах, если бы вы знали, как страдал я, когда вы бежали из Лондона, бросив сцену, меня, все, с чем были связаны. О, вы безжалостны! Я больше не работаю. Почти все время я провел в Шотландии. Я только на днях вернулся оттуда… Совсем случайно я узнал, что вы здесь. Я едва разыскал вас… Да смотрите же, я молю на коленях: дайте мне ваши руки, дайте мне взглянуть в ваше лицо, в эти глаза, которые я так помню…

И снова тем же чуть странным голосом Эрна произнесла тихо, но отчетливо:

— Ваше честное слово, синьор Винценти?

— Эрна! Даю его, конечно!.. Откройте ваше лицо, дайте мне ваши губы. — И он потянулся к ней, стремясь откинуть вуаль.

Медленным движением своих прекрасных рук она подняла снизу вверх прозрачную ткань, окутывавшую ее голову.

Винценти, казалось, не сразу понял, что произошло перед ним и что происходит с ним.

Он глядел на открывшееся перед его глазами, — до сих пор замечавшими в жизни только одну красоту, — безобразие, и внезапный страх оледенил его. С минуту сидел он с вытаращенными глазами, позабыв опустить протянутые руки. Когда он несколько овладел собой, Эрна уже опустила вуаль.

Она тоже овладела собой.

Но в ее сердце не было гнева, когда она сказала ему почти примиренным голосом:

— Я возвращаю вам ваше честное слово, синьор Винценти. Не правда ли, все это — недурная иллюстрация к словам Бальзака, которые вы подчеркнули когда-то в моей книге. Вы помните?

Она позвонила.

— Проводите м-ра Винценти…

Разговор шел вполголоса. Сидевшие на коврах люди с опаской поглядывали на узорчатые войлочные стенки большой юрты. Двойные полотнища входного отверстия надувались, как парус. Ветер, по-видимому, крепчал.

— К утру опять надо ждать бури. Ветер, пожалуй, больше десяти метров в секунду.

— Этого-то нам и нужно, если мы, наконец, решимся!

— Мэк-Кормик что-то долго не возвращается…

— По-видимому, мирза Низам не сдается на его уговоры.

— Джонни, у вас все готово? — еще тише спросил голос.

— Все. Я собрал там все кувшины, которые только мог найти.

— Где они поставлены?

— За большим камнем среднего ущелья. Того, которое ведет туда… — добавил он многозначительно.

— Если и на этот раз вы окажетесь счастливцем… Ах, Джонни, кажется, вам опять пришла в голову блестящая мысль!

Из темноты блеснули белки глаз. Боб перебил говоривших:

— Один кувшинчик, должно быть, несколько пустоват, господин профессор! Сообщаю вам об этом на всякий случай.

И маленький черный человечек сделал гримасу удовольствия.

Только теперь обитатели юрты заметили, что Боб сильно навеселе.

— Боб! Да никак вы… Посмотрите на него: он ведь вдребезги пьян! — воскликнул Голоо.

— М-р Голоо, вы всегда преувеличиваете во всем, что касается меня! Когда мы перетаскивали кувшины от пальм к пещере, я попробовал на язык несколько капель из одного из них, — вот и все! Должен заметить, что это пальмовое вино отлично пригодилось бы нам вместо того, чтобы…

— Тс-с!! Боб, молчите! — строго прошептал фон Вегерт.

— Но что же теперь нам делать с Бобом, если мы пойдем туда? — проворчал Голоо.

— Знаете что? — предложил Гарриман, — оставим его в юрте! Чем шумливее он будет себя вести, тем, в конце концов, лучше. Мирза Низам подумает, что мы здесь веселимся с тоски!

— Ха… Веселимся! — с горестной усмешкой проговорил фон Вегерт. — Впрочем, это верно. Ну, Боб! Валяйте, в таком случае, вовсю.

— Да я и не пойду с вами в пещеру, я боюсь! — замотал тот своей кудрявой головой.

Боб не заставил себя просить. Перед глазами наших путешественников, ожидавших возвращения Мэк-Кормика от мирзы Низама в юрте, которую тот им отвел для житья в Кон-и-Гуте, замелькало в каком-то диком танце черное тело в развевающихся лохмотьях, в которые превратилась одежда всех путешественников за это время.

По временам тоненький голосок выводил какую-то высокую фиоритуру с присвистом.

Танец длился долго, покамест запыхавшийся танцор не свалился в изнеможении на ковер.

— Отвел душу! — воскликнул Боб. — В этой проклятой дыре с тоски умрешь!

За юртой послышались шаги.

— Возвращается… — заметил Голоо.

Через минуту чья-то рука показалась в прорезе полотнища, которое закрывало отверстие юрты, и отцепила с крюка шнур, придерживающий спущенный войлок.

— Неудача, друзья мои! — проговорил Мэк-Кормик, входя. — Он категорически не советует, чтобы мы теперь трогались в дорогу. Впрочем, он клянется, что все перевалы на единственном возможном для нас пути, на юг, через горы уже закрылись и что даже при самых благоприятных обстоятельствах, летом, мы рискуем в таком случае безусловной гибелью. Ему можно верить.

— Не говорил ли он о том, что происходит в Роканде?

— Он сам ничего не знает. Никаких известий.

— Может быть, он не хочет сказать? Представьте себе, что восстание раздавлено?

— Возможно и это. В общем, он сильно расстроен, болен и едва стоит на ногах. Во всем Кон-и-Гуте остался только он да Аль-Наи. Девочке поручено кормить гепардов. На ней лежат все хозяйственные заботы и о нас.

— А Рашид?

— Рашид не вернулся, старик думает, что он погиб. Когда я его спросил, зачем и куда он отослал Рашида — ответом сначала было молчание, и только потом он нехотя сказал, что Рашид с оставшимися в Кон-и-Гуте рокандцами отправился в Белуджистан.

— Их верблюды были сильно нагружены, когда они уезжали. Заметьте, что мирза Низам не оставил ни одного верблюда в Кон-и-Гуте! Словно он себя, Аль-Нами и всех нас погребает здесь заживо!

— Похоже на то, что он выполняет какие-то приказания. Ведь не исключена возможность того, что здешние обитатели и вернутся.

— Та часть их, которая ушла в Роканд?

— Да. И та, которая отправлена мирзой Низамом в Белуджистан.

— Не думаю. Чувствуется, что у них что-то стряслось там, в Роканде.

Но, в общем, мы здесь сидим, как в мышеловке. Если бы не вы — мы все, пожалуй, уже давно составляли бы пищу этих гепардов!

— Он дал мне клятвенное обещание, что волос не упадет с головы всех вас, пока он жив, но…

— Но?

— Но он утверждает, что не в силах нам помочь, даже если бы и хотел. Кстати: землетрясение прошлой недели он считает плохим предзнаменованием… Он весь полон суеверных страхов и предчувствий.

— И он по-прежнему против осмотра нами пещеры?

— Об этом и слышать не хочет. Теперь туда ходит одна Аль-Наи с кормом для его кошек. Самая большая из них, — помнится ее зовут Гарра, — каждый раз провожает ее. Ее отца, Файзуллы, тоже ведь нет в Кон-и- Гуте.