— Из меня, дядя Роберт, никогда не выйдет ученого! — с грустью прошептал Гарриман.

— Кто знает, друг мой! Вы еще молоды, вся жизнь ваша впереди. Но если вы и не будете ученым, в этом нет еще никакой беды. Достаточно, если вы станете просвещенным и культурным человеком. А это уже много!

— Нет, дядя Роберт! Никуда я не гожусь! Никогда я не научусь «размышлять», как вы говорите. Да и над чем я буду размышлять, я ничего не видел, ничего не знаю!..

— Это придет со временем. Ампер, — существовал такой ученый, — в молодости не выказывал никаких признаков того, что он научится размышлять в зрелом возрасте, а между тем с ним произошел вот какой случай, вот как научился он «размышлять»! Выходя однажды из дому, он прикрепил к входной двери записку:

«Ампера нет дома, приходите сегодня вечером».

Через час он возвратился, но, увидев собственную записку, снова ушел, чтобы вернуться, когда станет смеркаться. Вот до какой рассеянности довела его способность погружаться в размышления! Но, Джонни, почему вы сидите такой печальный, словно в воду опущенный?

— Ах, дядя Роберт, все, что вы рассказываете, очень, очень интересно, так вот сидел бы да и слушал вас всю, скажется, жизнь, но… Я не знаю, со мной что-то случилось: у меня кружится голова, я как-то ослабел…

— Бедняга! Сегодня с вами стряслось столько необыкновенных происшествий, — немудрено, что вы ослабели… Ну, Джонни, раздевайтесь, вот ваше место, — и фон Вегерт указал Гарриману на диван. — Утром не будите меня, я сплю в этой комнате, — он показал на спальню, — я долго проработаю. Отправляйтесь к вашему Голоо и возвращайтесь с ним к завтраку, к 12 часам. Надо же мне с ним познакомиться! Скажите ему, что я его прошу об этом.

— Хорошо, дядя Роберт, — сказал мальчуган, подымаясь со своего места и зевая во весь рот. — Спокойной ночи, дядя Роберт!

Не прошло и пяти минут, как Гарриман, раскинув руки, лежал, погруженный в глубокий сон. Если бы не легкий румянец, который проступил на его щеках, можно было бы подумать, что он мертв.

Фон Вегерт подошел к спящему воришке, заботливо укрыл его пледом, нежно пригладил рукой его рыжие вихрастые волосы и мысленно призвал на его будущее благословение той странной судьбы, которая, казалось, ему благоприятствовала.

— Спокойной ночи, милый мальчик, — тихо прошептал ученый, усаживаясь за письменный стол.

Часы показывали три часа ночи.

Так прошло с полчаса. Вдруг неслышно открылась дверь, и вошел слуга-китаец. Бесшумными шагами он подошел к фон Вегерту, сидевшему к нему спиной за работой, и резким движением опрокинул его на пол вместе с креслом. Он быстро перевязал оторопевшему профессору руки и ноги широкой тесьмой, шедшей от узла у ступней ног до затылка, где находился второй узел, и крепко стянул рот шелковым платком.

Затем Ли-Чан, — это был он, фон Вегерт сразу узнал его, — поднял с пола кресло, поставил его на прежнее место у письменного стола и усадил в него совершенно ошеломленного профессора.

Все произошло в несколько секунд.

Связанный фон Вегерт хотел было повернуться, чтобы взглянуть на спавшего Гарримана, но Ли-Чан предупредительно одним взмахом руки повернул его кресло в сторону дивана и сказал по-немецки, с тем самым акцентом, который расслышал фон Вегерт в телефон:

— Молодой джентльмен не проснется ранее завтрашнего утра, господин профессор! Я принял все меры к этому.

Фон Вегерт судорожно тряхнул головой.

— Вам неудобно, сэр? Приходится немного потерпеть. Вы, впрочем, должны извинить меня: я только выполняю полученные мною инструкции. Позвольте, я перевяжу узел, — я, кажется, несколько сильно стянул вас, — добавил он с улыбкой. — Но только вы должны обещать, что не будете пытаться причинить себе излишнее огорчение. Если, сэр, — и голос Ли-Чана зазвенел угрозой, — вы начнете вести себя беспокойно, я приму, будьте уверены, немедленно решительные меры.

Вместе с этими словами китаец взметнул вверх левую рук и затем медленным движением опустил ее кисть вниз, оттянув в сторону большой палец.

Фон Вегерт знал значение этого знака, употребляемого в самой глухой провинции Китая — Сум-пан-тине в торжественных случаях умерщвления человека, осужденного законом.

— Но если он сумпантинец, — пронеслось у него в мыслях, — то ведь он мог бы заменить мне всю ту литературу, которую я бесплодно ищу об этом, никому не известном уголке земного шара! Он мог бы рассказать мне историю этой майолики, которая лежит в моем сундуке и ждет своего определения! Ах, если бы он догадался развязать мне рот!

Ли-Чан как будто угадал мысль фон Вегерта.

— Вы хотите меня спросить о чем-нибудь, господин профессор? Что же, если вы будете вести себя смирно, то через непродолжительное время я освобожу вашу руку от этой неприятной повязки, и вы сможете написать мне о ваших желаниях. Право же, мне самому неловко, глядя ка вас. Очень сожалею, господин профессор! Но вы сами виноваты. Вам нужно было только согласиться на просьбу оставить мысль об этой несчастной кон-и-гутской экспедиции, — и все было бы прекрасно!

Фон Вегерт удивленно вскинул глаза.

— Ваше решение непоколебимо, господин профессор?

Фон Вегерт резко кивнул.

— Сегодня со мной происходят действительно необыкновенные приключения! — подумал он.

— Что же! Приветствую такое мужество перед лицом смерти, уважаемый господин профессор! Но если бы вы дали ваше согласие на исполнение обращенной к вам просьбы и ваше слово о полном молчании по поводу происходящей с вами в данный момент неприятности, то вы были бы немедленно освобождены. Впрочем, в вашем распоряжении еще полтора часа времени.

Глаза фон Вегерта в упор смотрели на китайца.

— В нашем положении не очень удобно размышлять, но судя по тому, что вы говорили по вопросу о размышлении вообще м-ру Гарриману, — сказал, улыбаясь, Ли-Чан, — вам все-таки удастся прийти к какому-нибудь умозаключению. Не правда ли?

Фон Вегерт взглянул на Гарримана.

Тот спал врастяжку, и было видно, что он не проснется. Он лежал, вытянувшись, не двигаясь, как убитый, в том же положении, в каком он заснул. Несомненно, наркотик, который дал ему Ли-Чан за ужином в одном из блюд, был очень силен.

— С удовольствием, господин профессор, я прослушал вашу маленькую лекцию, прочитанную м-ру Гарриману. Вы указали на очень интересные моменты!

Фон Вегерт напряженно слушал китайца со все возрастающим изумлением.

— В этой области — открытий и изобретений, — чрезвычайно много поучительного. На это обращали внимание еще Мармери и Омелянский. Но вы, по-видимому, умышленно умолчали о ряде фактов. Конечно, они были бы трудны для понимания вашего молодого собеседника! Так, например… Впрочем, может быть, вы более не расположены вести беседу на эту тему и предпочитаете, чтобы я замолчал? — внезапно сказал Ли-Чан, наклонившись к фон Вегерту.

Тот, откинувшись на спинку кресла, покачал головой в знак отрицания.

— Чем больше он выскажется, тем лучше, — подумал ученый.

— Очень вам благодарен, господин профессор, за желание побеседовать со мной. Мне известно положение, которое вы занимаете в науке. Поверьте, я чрезвычайно ценю разговор с вами, мне очень лестно, что вы не отказываете мне в нем! Тем приятнее мне доставить вам сейчас хотя некоторое облегчение…

С этими словами Ли-Чан ловким движением высвободил правую руку фон Вегерта из-под повязки и положил на его колени блокнот и карандаш.

— Таким образом мы сможем беседовать, господин профессор! Ах, господин профессор! Вот вы сказали, что великие идеи следует осмысливать для извлечения из них прикладного знания. Этот принцип и привел вас к мысли об участии в кон-и-гутской экспедиции!.. И теперь в вашем распоряжении… — китаец взглянул на часы, — ровно час тридцать минут для того, чтобы отказаться от этого взгляда…

Фон Вегерт сделал движение.

— Вы успеете еще ответить, сэр, по этому вопросу. Ровно через час тридцать минут я попрошу у вас этого ответа в последний и окончательный раз. А пока позвольте мне восполнить те пропуски, которые, как мне представляется, вы сделали в рассказе об открытиях и изобретениях, как плодов человеческого наблюдения, размышления и случая. Я бы добавил еще — фантазии ученого! Прежде всего вы, мне кажется, недостаточно оттеняете то обстоятельство, что хронологический, так сказать, порядок открытий всегда соответствует их логическому развитию. Словом, природе приходится ставить вопросы в определенном порядке. Согласитесь, что, например, наблюдение Галилея над колебаниями лампады подготовило изобретение точных хронометров, а это, в свою очередь, дало возможность уверенного хождения кораблей в океанах. Без аналитической геометрии не мог бы возникнуть анализ бесконечно малых величин, а открытие Кеплера должно было предшествовать открытию Ньютона. Не правда ли?