Тогда Ли-Чан стремительно сунул в карман последние записки ученого, одним прыжком вскочил с кресла, и не успел фон Вегерт заметить, как его правая рука молниеносно была привязана к телу; затем Ли-Чан быстрым взглядом огляделся кругом и направился к сундуку с майоликой, мимоходом взглянув на лежавшего без движения Гарримана.

Разноцветные плитки отражали своей блестящей поверхностью электрический свет ламп. Лиловый узорчатый орнамент на темно-багряном фоне майолик нарядно выделялся из массы голубых, розовых, желтых, темно-синих поверхностей.

Так же стремительно Ли-Чан стал выбирать одну за другой лежавшие плитки из сундука и складывать их около на ковер. В несколько минут сундук был опустошен.

Лицо Ли-Чана оставалось каменным, словно он готовился уложить туда не фон Вегерта, а его вещи. Только когда были выбраны последние плитки, выражение лица Ли-Чана перестало быть бесстрастным, — он несколько сморщился: со дна сундука археолога подымался тяжелый запах камфоры. Очевидно, там раньше хранились предметы другого рода, которые требовали особых предосторожностей для хранения.

Проделав свою работу, Ли-Чан выпрямился и взглянул на связанного фон Вегерта. Тот сидел к нему спиной, по-прежнему на вид покойный, как будто уснувший.

Профессор Роберт фон Вегерт отдавал себе ясный отчет в том, что произойдет.

Уступить он не мог, — вся его внутренняя гордость восставала против уступки насилию. Уступить он не хотел. Бороться не было возможности. Мысль, что преступление рано или поздно будет открыто и что, следовательно, запутанный вопрос о Кон-и-Гуте, запутывающийся с каждым днем все более и более, получит новые данные для своего решения, — эта мысль его успокаивала.

— Что же! Моя смерть не ухудшит, а улучшит состояние дела, — подумал фон Вегерт, — в конце концов, лучше умереть из-за науки, чем вследствие чего-нибудь другого.

Это была последняя мысль ученого, вынесшего себе приговор. Приговор был окончательный и бесповоротный.

Осталось ждать приведения его в исполнение.

Усилием всего своего существа фон Вегерт замкнул работу своего интеллекта. Он даже перестал ощущать боль от бинта, стягивавшего его тело. Разве только шелковая повязка на рту несколько мешала, так как препятствовала дыханию. На один момент горячая волна как бы залила его, — кровь сделала последнее бешеное усилие вернуть человека к жизни. Но затем весь организм затих в напряжении, без мысли, без чувств.

Ли-Чан снял блестящую крышку с того небольшого металлического ящичка, который он незадолго перед этим поставил на стол, и вынул из него так называемый шприц Праватца, употребляемый в медицине для инъекции сильнодействующих ядов. Шприц уже был наполнен какой-то жидкостью.

Ли-Чан подошел к креслу фон Вегерта.

Секунду, казалось, он колебался.

— Сэр, — произнес он, — да или нет? Я спрашиваю вас в последний раз.

Фон Вегерт не отвечал.

Ли-Чан чуть заметно вздохнул и, более не колеблясь, воткнул иглу шприца в тыльную часть шеи фон Вегерта.

Драгоценная майолика плитка за плиткой была выброшена Ли-Чаном через открытое окно в строительный мусор, которым на дворе заваливали основание фундамента возводившейся постройки.

Гарриман проснулся поздно. Помимо того, что его сильно утомили приключения прошлого вечера, — молодой мозг не привык к такой усиленной работе над совершенно исключительными впечатлениями, — свое дело сделало снотворное средство, которое всыпал ему за ужином Ли-Чан. Все тело болело, словно от ушибов. В полости рта было сухо, как во время лихорадки. Гарриман лежал, едва приоткрыв глаза, и старался припомнить все, что с ним произошло в последние двадцать четыре часа.

Когда его мысль остановилась на фон Вегерте, он улыбнулся, сразу вспомнив все, и вскочил с дивана. В тот же момент к нему приветливо подошел китаец.

— С добрым утром, сэр!

Гарриман огляделся и увидел, что фон Вегерта в комнате нет.

— Профессор еще спит? — обратился он к Ли-Чану.

— Господин профессор уже давно встал, сэр. Мне поручено передать вам его просьбу…

— Разве он уже ушел? — с удивлением спросил Гарриман.

— Он по срочному делу выехал из Лондона сегодня утром, оставив за собой эти комнаты. За два месяца господином профессором уплачено вперед за все, сэр. Господин профессор вам кланялся и просил вас жить здесь.

— Что вы говорите! — воскликнул Гарриман.

Яркая краска заливала бледное лицо юноши по мере того, как Ли-Чан передавал ему столь неожиданное известие.

— Кроме того, сэр, вам оставлены деньги на личные расходы: сто фунтов.

С этими словами китаец протянул Гарриману пачку банковых билетов.

Нерешительной рукой взял Гарриман деньги.

Он чувствовал, что еще секунду, и слезы, которые он едва сдерживал, брызнут из его глаз…

Усилием воли он сдержал себя.

— Не передал ли он чего-нибудь еще? Вы сказали, что…

— Да, господин профессор обращается к вам с просьбой: нужно сегодня утром перевезти в Археологическое общество вот этот сундук с майоликой, — и Ли-Чан указал рукой на стоявший посредине комнаты, обвязанный веревками груз. — Вы должны на словах сказать, что господин профессор просит хранить его в подвалах с коллекциями и не вскрывать до его приезда. Возможно, что он вернется через две недели, возможно — через два месяца. Через два месяца он, во всяком случае, даст о себе знать. Так он сказал.

— Я с радостью сделаю все, что требуется, — проговорил Гарриман.

— Сэр, я уже купил все необходимое для вашего туалета.

И китаец придвинул к Гарриману столик с разложенными на нем вещами.

Гарриман был сильно смущен. Однако, оставшись без своего покровителя, он решил сохранить самообладание.

— Ладно, я сейчас оденусь, — произнес он.

Ли-Чан служил с готовностью, которая ничем не отличалась от услужливости обыкновенного дисциплинированного слуги. Равно он ничем не показывал Гарриману, что видит перед собой обыкновенного лондонского воришку, лишь переодетого в платье джентльмена.

Через некоторое время Гарриман, великолепно одетый с ног до головы, поступил в ведение вызванного из отеля парикмахера. Его прическа и руки были быстро приведены в блестящее состояние.

Окончательно ничто не выдавало в нем его прежнего положения и профессии.

— Где находится Археологическое общество? — спросил Гарриман.

— О, сэр! Шофер вас отвезет, вам нечего беспокоиться.

Было 10 часов утра.

Ли-Чан передал по телефону распоряжение, и через несколько минут сундук был вынесен из отеля и поставлен в автомобиль.

Гарриман спустился по лестнице со смешанным чувством неясной тревоги и скорби.

Через полчаса все было сделано.

Сторожа Археологического общества приняли сундук и поставили его в присутствии Гарримана в подвалы, где обыкновенно хранились все неразобранные коллекции. Секретарь выдал расписку. На бланке общества значилось:

Получен без описи от профессора Роберта фон Вегерта один закрытый сундук, подлежащий хранению до востребования.

С стесненным сердцем Гарриман вышел на улицу. Автомобиль уже уехал. К Голоо надо было идти на Беккер-стрит.

Гарриман твердо решил направиться к своему знаменитому другу и рассказать все происшедшее. Больше всего его смущал внезапный отъезд фон Вегерта.

Почти у самого дома, где жил Голоо, в Миддльтон-сквере, Гарриман устало сел, чтобы собраться с мыслями. Публики не было совсем. Сквозь сырую мглу, окутывавшую серой вуалью уже потускневшую зелень деревьев, не проникал ни один луч солнца. Было холодно и неприветливо. В сквере казалось, что день еще не начался. Мрак боролся со светом.

Внезапно Гарриман насторожился. Несомненно, вблизи него находилось какое-то живое существо. Прорезав взглядом туман, он увидел на другом конце длинной скамьи закутанного и съежившегося человека. До его острого слуха донесся тихий стон: Гарриман прислушался. Стон повторился. Так мог стонать умирающий от голода бродяга, которому неоткуда ждать помощи.