Но Паркер не дал ему опомниться:

— Это наша достопримечательность, сэр, — сказал он Гуллю на его вопросительный взгляд. — Я думал сделать вам удовольствие…

Секретарь Гулля в упор смотрел на своего патрона, оборвав на полуслове деловую стенограмму.

— Ну и историю выкинул старый Паркер, — говорил его взгляд.

— Что вы смотрите на меня, как корова на курьерский поезд? — резко бросил ему Гулль сквозь зубы, и его просветлевшее было лицо стало снова хмурым.

Он вынул автоматическое перо, выпустил клуб дыма и написал на имя Паркера чек в пятьдесят фунтов.

Стенограмма осталась неоконченной. Пять тысяч свиней сохранили свою жизнь на двадцать четыре часа, не попав в этот день на острие карандаша секретаря.

Утром, сидя в своей конторе, Гулль проворчал сквозь зубы:

— Эта маленькая балерина обошлась мне в сто сорок пять фунтов. Пошлите ей для ровного счета пуд конфет.

Много грехов простил Паркер Гуллю, когда смог определить ее в балетную школу.

Но вот ей уже семнадцать лет. Паркера нет больше в живых.

Режиссер театра, знаменитый синьор Винценти, потирая руки, восклицает:

— Браво! Брависсимо! Вы пальцами положительно кусаете пол! Звуки вылетают из-под ваших ножек! На вас я покажу свой новый пируэт!

Наконец, она сформировалась в вполне сложившуюся танцовщицу, одухотворенную в самых мельчайших движениях. Еще немного, — и она станет артисткой.

Когда провалилась «La felicite», то на вопрос режиссера, как поддержать этот балет, остряк Ребели, его автор, ответил:

— Я удлиню танцы, вы укоротите туники, но главное — выпустите Энесли!

Все предвещало ей блестящую будущность.

В «Возвращении богини» она затмила соперниц.

Синьор Винценти после спектакля наклонился к ней и сказал:

— Вы — богиня! Я первый показал вас смертным. В чем моя награда?

Потом в книге Бальзака «Physiologie du Mariage», которую читала Эрна, он отчеркнул место, где этот величайший знаток женщин говорит, что «танцы — настоящая могила любви».

С этого началось.

Элегантный красавец, чуть тронутый своим сорокалетним возрастом, баловень дирекции, кумир всех танцовщиц, не раз окидывал Эрну теплым взглядом своих влажных глаз и со словами, рожденными в тайниках искусства, старался постепенно влить яд эротизма в разгоряченное воображение нервной и впечатлительной девушки, но противоядие молодой чистоты было еще слишком сильно, чтобы этот яд мог оказать свое разрушительное действие.

И когда он увидел, что могущество его обаяния на нее не действует, что простое и чистое сердце глухо к его зову, в нем проснулся зверь. Волна крови смыла в нем последние проблески чести и человечности.

Лестью и обманом он создал положение, в котором она оказалась в его руках. Того, что произошло, она не ждала. Ужас и отчаяние овладели ею, и бедная девушка, сжав в руке свой платок, превратившийся от слез в мокрый комочек, с побледневшим лицом ушла из школы, которая была ее домом, в тот момент, когда только что приоткрылась дверь в нарядное и светлое будущее…

Как она попала в сквер? Ее память не отвечала…

Голоо ничего не понял из того, что ему наспех рассказал Гарриман. Черный великан таращил свои белки на девушку, улыбался, как всегда, показывая ряд крепких белых зубов и, смущенный, гонял своего маленького Боба-негритенка в зеленом переднике, похожего на обезьяну, то туда, то сюда, чтобы усадить мисс и угостить ее утренним завтраком.

— Черная обезьяна! — кричал Голоо, — открой глаза и закрой рот! Заодно закрой и шкаф с бельем! Даю тебе одну минуту: мисс будет завтракать!

— Сэр! — на ходу выпалил тот, — шкаф с бельем закрыть невозможно: белье задохнется! Самому себе я уже заткнул рот… тряпкой, как видите… Ах, с вами всегда рискуешь жизнью!

И он побежал смесью фокстрота с шимми вниз по лестнице на кухню.

Голоо даже не обратил особого внимания на перемену, которая произошла во внешности его молодого приятеля Гарримана.

Тому так и не удалось бы рассказать ему все происшествия прошлого дня, с ним случившиеся, если бы Эрна Энесли не уснула, пригревшись в глубоком пружинистом кресле, среди мягких кожаных подушек, где отдыхал боксер после работы с своим тренером.

Голоо слушал Гарримана сначала невнимательно, с явно написанным на лице недоверием, почти насмешкой.

Затем, убедясь, что с Гарриманом действительно произошло что-то необыкновенное, негр стал задавать ему вопросы и, в конце концов, из ясных и точных ответов его убедился, что мальчуган не лжет. Он еще раз переспросил его насчет отъезда фон Вегерта и окончательно уверился в правдивости сообщения Гарримана, когда тот показал ему полученную им от Ли-Чана пачку банковых билетов.

— Итак, Джонни, вы теперь миллионер? А?

— Пожалуй, — ответил мальчишка.

— Что же вы теперь будете делать?

— Я? Ждать своего другого опекуна.

— Значит, я действительно ваш опекун?

— Ну да! Вы мой опекун, так же как и профессор! Он только говорил, что вас еще нужно утвердить.

— Все-таки вас надо проверить, Джонни. Может быть, вы что-нибудь и напутали. Но к кому же обратиться по этому делу?

— Протелефонируйте королю, Голоо, — со смехом воскликнул Гарриман.

— Ну, вы по-прежнему такой же шалопай! Подождите-ка! Как звали того старика-ученого, который вас посадил на свое место в этом заседании, где вы сделали свое открытие?

— О! Вы говорите про Бонзельса. Это самый старый и самый знаменитый из них!

— Хорошо. Я поговорю с ним.

— Станет ли он с вами разговаривать? Вот вопрос!

Голоо сделал круглые глаза.

— А почему бы ему со мной не разговаривать?

— Ах, Голоо, Голоо! Когда он говорит, сам король молчит!

— Значит, он очень важная персона?

— Должно быть, да!

— Признаться, я о нем ничего не слышал. Ну, да все равно, — если будет нужно, я поговорю и с самим королем!

Эти слова гигант произнес так, что Гарриман проникся прежним к нему уважением.

— Джонни! — вдруг произнес боксер.

Гарриман, колотивший кулаком в упругий кожаный мяч, висевший посредине залы для тренировки Голоо, остановился в ожидании.

— Джонни! — повторил Голоо задумчиво. — Я девушку от себя не выпущу, разве она сама уйдет. Мне кажется, что я…

Он не договорил своей мысли.

По лицу Гарримана можно было понять, что он догадался о том, что хотел ему сказать черный великан.

Гарриман поглядел на юную красавицу, мерное дыхание которой указывало на то, что она спит спокойно, вздохнул и принялся за прерванное занятие. Мяч с еще большей силой стал летать туда и сюда от ударов его кулака…

Кровь яростно стучала в виски… Напряжение достигло последних пределов. Воскресающее сознание пугливо отгоняло какую-то мысль, стремившуюся в него проникнуть. Тупая ноющая боль во всем теле требовала покоя. С легким вздохом фон Вегерт вытянул ноги. Раздался треск… Эхо восприняло его, как пушечный залп. Еще секунда, другая — похожие на вечность.

Где я?

Он хотел крикнуть, но спазма сдавила горло. Дышать было тяжело. Отверстия, находившиеся на крышке сундука, затянутые изнутри полотном, пропускали воздух с трудом, ровно столько, сколько нужно для предметов неодушевленных, к хранению коих этот сундук был в свое время приспособлен.

Глухие человеческие голоса, далекие, едва слышные, вывели фон Вегерта из оцепенения. Он ясно различал слова, которые падали в его мозг, словно жидкие капли расплавленного свинца, и растекались в нем, не оставляя следа.

— Резерфорд! Что это у вас трещит здесь? Вот опять, вы слышите?

— Да, странно! Мне показалось, что…

— Идите сюда! Вот здесь явственно слышно…

До слуха фон Вегерта донеслись звонкие удары шагов по каменным плитам.

— Вот и еще и еще…

Голоса стали переплетаться, звеня почти у самого уха.

Фон Вегерт ясно различал густой, несколько насмешливый голос Бонзельса. Он говорил: