На лбу Гарримана проступили капельки пота, как роса на чашечке молодого цветка. По временам он облизывал свой пересохший рот.

Теперь говорил стройный, худощавый, с очень смуглым лицом ученый. Это был профессор Морган из Аргентины.

— Покойные Тартаковер и Пабло Рибейро работали вместе со мной над первой строчкой надписи. По нашему единогласному мнению, первые строчки представляют собой стих Корана: «Кому в этот день Суда будет принадлежать царская власть».

Однако, профессор Тартаковер, определенно указавший, между прочим, что надпись не имеет ничего общего с древнееврейским языком, специалистом по которому он был, счел возможным предложить и другую транскрипцию, а именно: в письме, написанном ко мне уже после закрытия работ комиссии, он дал такой текст первой строки: «Кто жаждет сокровищ, тот пусть во имя Бога, единого, грозного». Слова «жаждет сокровищ» он заменил потом более осторожным выражением: «ищет власти».

Таким образом, получается 16 стих, 40 глава Корана.

— Вот видите, — произнес Бонзельс, — никакой устойчивости в умозаключениях!

Да, меня тогда это очень удивило. Я передал ему просьбу коллег о разработке следующих строк. Тартаковер в скором времени прислал перевод, который я сейчас прочту.

Он порылся в портфеле, нашел нужное место в бумагах и прочел:

— Вторая строка:

С чистотой душевной возьми канат крепкий.

Третья строка:

Копай в расщелине. Это и есть тайна пещеры.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся хриплым, старческим смехом Бонзельс. — Это действительно изумительный полет фантазии! Да простит меня милейший Тартаковер! На ведь он не знал арабского языка, перевод ему делал кто-то другой! Я напомню, что покойный был приглашен в комиссию потому, что преподаватель арабского языка в каирском медресе Мудалис прочитать текста не смог и сделал предположение, что он написан на древнееврейском языке.

— Можно ли хотя бы установить, к какому веку относится эта надпись? — несколько насмешливо спросил король.

— Да, — ответил русский. — Я считаю, что камень можно датировать концом IV или началом V века Геджры, по нашему — X веком. Я нашел на реке Исфаре, т. е. в области нас интересующего места, надпись на скале, написанную куфическим шрифтом на арабском языке, на котором обозначен был 410 г. Геджры.

Я сужу по аналогии. Кроме того, то обстоятельство, что Авиценна жил около того же времени, подкрепляет мою мысль.

Бонзельс проворчал:

— Ну, с этим можно еще согласиться.

Морган продолжал:

— Я должен также привести предположение, высказанное Пабло Рибейро, — правда, между прочим, — насчет того, не есть ли надпись криптограмма?

«Возможно, — говорил он в начале заседаний комиссии, — что арабские буквы, обозначающие иногда в тексте цифры, имеют и здесь цифровой смысл».

Бонзельс усмехнулся.

— Он пользовался куфическим алфавитом грамматики де Сасси?

— Да, — ответил Морган. — Мы сличали также данный текст с текстами сирийскими и африканским и отметили полное и резкое расхождение.

Русский снова вступил в разговор.

— Позвольте мне высказать некоторое сомнение особого рода. Если вы взглянете на надпись рокандского камня непредубежденными глазами, вы усмотрите возможность того, что она на снимке не вполне адекватна подлиннику. Просто по техническим причинам. Когда фотограф замазывал краской надпись, чтобы ее заснять, он мог не домазать нужных углублений или замазать разные впадины и углубления камня, происшедшие от дождя и вообще от времени. Таким образом и получились эти верхние горизонтальные линии, разорванные на куски, эти параллельные черточки сбоку строк или эти три точки в правом углу надписи. В таком случае, если…

Но профессору Медведеву не пришлось досказать своей мысли.

Внезапно и его мысль и мысли всех присутствующих были, словно ножом, разрезаны громким восклицанием:

— Я знаю!..

Кто-то бросил в этот огромный зал, вмещавший в себе столько значительных умов разных стран, одну только эту фразу, но бросил ее так пылко и радостно, так своеобразно и громко, что говоривший ученый смолк, часть публики привстала со своих мест, чтобы разглядеть того, кто так некстати, казалось, нарушил торжественную монотонность заседания.

Король с удивлением поднял голову.

Маститый Бонзельс с шумом повернул свое кресло.

Постепенно всеобщее внимание сконцентрировалось на тщедушной фигурке подростка, стоявшего с шляпой в руке в первом ряду кресел, занятых учеными.

Влекомый непонятной силой, наш Гарриман проскользнул со своего места вперед к экрану и не сводил с него глаз, блестевших от того внутреннего огня души, который дает импульсы творческому полету фантазии.

— Я знаю… — продолжали шептать его губы.

Первый нарушил молчание король.

— Что вы знаете, мой милый? — произнес он, — как вы сюда попали?

Столь очевидная несуразность создавшегося для Гарримана положения была, однако, для него совершенно не очевидна. Полный охватившего его восторга от только что сделанного открытия, Гарриман не замечал устремленных на него удивленных взглядов и улыбок присутствующих.

И вот произошло то, чего не запомнят летописи Королевского Географического института в Лондоне и от чего пришел бы в ужас каждый благонамеренный англичанин: лондонский уличный оборванец, мелкий карманный воришка не обратил никакого внимания на вопрос почетного президента ученейшего собрания Англии и своего короля, но, словно загипнотизированный, подвинулся медленно на несколько шагов вперед и, став у самого кресла Бонзельса, подняв палец вверх, вдруг произнес твердым и уверенным голосом:

— Это не надпись, это план пещеры Кон-и-Гут.

В зале воцарилось мертвое молчание. Первым его нарушил Бонзельс.

— Сэр! — произнес он, обращаясь к Гарриману, вставая с своего места, — поздравляю в вашем лице нового миллионера. Ясно, что вы получите премию профессора Свендсена. Не прав ли я был, ваше величество, когда говорил, что тайна рокандского камня будет раскрыта на улице! Как ваша фамилия? Вы говорите, Гарриман? М-р Гарриман, вам остается только сесть на мое место!

И, вытянувшись во весь свой огромный рост, Бонзельс величественно сделал Гарриману пригласительный жест рукой.

— Мирза Низам! Мы получили тревожные известия от Шедит-Хуземи.

— Что он пишет?

— Англичане снаряжают экспедицию в Кон-и-Гут!

— Как! В Кон-и-Гут? Не может быть!

— Мирза Шедит пишет определенно.

— Когда они выезжают?

— Срок еще неизвестен.

— Успеют ли вовремя прибыть те, кого мы ждем?

— Наши прибудут на днях, господин.

— Кто у них начальником экспедиции?

— О! Этот англичанин — самый известный охотник на всем Востоке.

— Охотник, говоришь ты?

— Да.

— Как зовут его?

— Его зовут — Мэк-Кормик.

— Мэк-Кормик?

— Да.

— Это он, — тихо прошептали губы того, кого голос называл мирзой Низамом.

Говорившие умолкли. Темнота азиатской ночи скрывала их лица, только бледным пятном выделялась длинная белая борода одного из собеседников.

Костер едва тлел. На фоне слабого голубоватого пламени вырисовывалась сухая, жилистая рука старика, отливавшая темной бронзой.

Рука потянулась к костру.

— Откуда узнали они о Кон-и-Гуте? — задумчиво произнес старик, как бы про себя.

— Мирза Шедит сообщает, что они почти точно знают местоположение Кон-и-Гута и, вероятно, найдут пещеру, если только дойдут до вас.

— Не пишет ли он, откуда они собираются двигаться?

— Он предполагает, что они пойдут с севера.

— Через Голодную пустыню?! Они не пройдут ее, — здесь их ждет гибель! Но что они собираются делать в пещере?

— Они хотят тщательно ее исследовать.

— Значит, эта экспедиция состоит из ученых? Мэк-Кормик ведь занимается только охотой?