Из-за сюжета «Творчество» буквально разъяли на части в поисках тайных сведений о Сезанне; это был одновременно и общедоступный источник, и галерея реальных прототипов. Этот подход так укоренился, а наложение стало таким полным, что постепенно произошло своеобразное замещение: Клод Лантье подменяет Поля Сезанна, подобно дублеру. Внешнее сходство лишь усиливает этот эффект и придает подмене правдоподобие. Образ Лантье во многом повторяет облик Сезанна. Его описание в «Творчестве» перекликается с описанием в «Чреве Парижа». Сначала Лантье настораживает Кристину. «Этот худощавый, обросший бородой юноша с угловатыми движениями внушал ей ужас, казался разбойником из сказки; даже его черная фетровая шляпа и старое коричневое пальто, побуревшее от дождей, увеличивали ее страх»{673}. Другие черты также совпадают. Лантье все время восклицает: «Nom de Dieu! Nom de Dieu!» («Боже! Боже!») У него случаются приступы гнева и отчаяния, он уничтожает холсты, которые ему не нравятся. Над ним издеваются, а его чудаковатость становится предметом насмешек. Его картины производят эффект «неожиданно разорвавшейся петарды»{674}.
Еще более коварным оказался психологический портрет: сквозь образ Лантье проступает Сезанн. Этот перенос заметен с самого начала. Как и в случае с другими литературными воплощениями Сезанна – к примеру, главного героя мистического рассказа Дюранти «Двойная жизнь Луи Сегена» в начале повествования автор ошибочно называет Полем, – Лантье в черновиках Золя именуется то «Клод», то «Поль»{675}. Золя напоминает сам себе: «Не забыть приступы отчаяния Поля».
Полнейший упадок духа, готовность все бросить, а затем стремительный шедевр, всего лишь фрагмент, который выводит его из подавленного состояния. Проблема заключается в понимании того, что мешает ему достичь какого бы то ни было удовлетворения: прежде всего он сам, его физиология, его происхождение, уязвление его взглядов; здесь также играет роль наше современное искусство, наше болезненное желание обладать всем, наше стремление стряхнуть с себя традиции, одним словом, наше отсутствие равновесия. То, что приносит удовлетворение Ж. [Жерве?], ему не дает ничего. Он заходит все дальше и все портит. Это так полностью и не реализованный гений: у него почти все есть, в физиологическом плане он не слишком стабилен, и я добавлю, что он создал несколько совершенно потрясающих вещей{676}.
Описание необщительности и замкнутости Лантье – литературного персонажа – практически срослось с биографией Сезанна, настолько глубоко проникнув в психологический (и патологический) портрет реального человека, что стало общим местом. Художник, страдающий многочисленными фобиями, социопат, эмоционально недоразвитый человек, «grand enfant»[78], как Золя его называл, живущий в страхе перед жизненными поворотами, относящийся с болезненным подозрением к тем, кто якобы хочет его «закрючить», склонный к сублимации и разлюбивший жену после первых легкомысленных восторгов: все это есть в «Творчестве»{677}. И относится к Лантье. Однако было перенесено на Сезанна. Другими словами, роман стал основой для создания легенды.
Легенда – великий соблазн. Особенно сильно искушение (вследствие путаницы с источниками и цитатами, иногда сознательной, а иногда почти неосознанной) совершить такую подмену в сфере эмоций: создать образ неуравновешенного, нелюдимого творца. Уже более века представления о его отношениях с женщинами – и с женой, в частности, – основываются на этой истории. Приведенный ниже отрывок, к примеру, посвящен эксплуатации. Вначале Кристина стыдится позировать мужу (обнаженной), а в конце Лантье выказывает свое к ней неуважение, если не презрение, сбившись с пути в поисках абсолюта, «безумного желания, которое невозможно удовлетворить»:
Но на другой день Кристина снова стояла обнаженная в холодной комнате, залитая ярким светом. Разве это не стало ее ремеслом? Как отказаться от него теперь, когда оно уже вошло в привычку? Ни за что она не огорчила бы Клода, и каждый день она снова терпела поражение. А он даже не говорил больше об этом униженном и пылающем теле. Страсть Клода к плоти была теперь обращена на его произведение, на этих любовниц на холсте – творения его собственных рук. Только эти женщины, каждая частица которых была рождена его творческим порывом, заставляли кипеть его кровь. Там, в деревне, во времена их великой любви, обладая наконец в полной мере живой женщиной, он, может быть, думал, что держит в руках счастье, но это была лишь вечная иллюзия, – они оставались друг другу чужими; он предпочел женщине иллюзию своего искусства, погоню за недостижимой красотой – безумное желание, которое ничто не могло насытить. Ах! Желать их всех, создавать их по воле своей мечты, эти атласные груди, эти янтарные бедра, нежные девственные животы, и любить их только за ослепительные тона тела, чувствовать, что они от него убегают и что он не может сжать их в объятиях! Кристина была реальностью, до нее можно было дотянуться рукой, и Клод, которого Сандоз называл «рыцарем недостижимого», пресытился ею в течение одного сезона{678}.
Как говаривал Сезанн, Золя был фразером. Бурная фантазия может быть заразна. Невзначай брошенные слова врезаются в память. Фраза «Клод пресытился ею в течение одного сезона» стала фактом биографии. Будучи перенесена на Сезанна и включена в биографические очерки 1930‑х годов, она превратилась в общее место. С тех пор это искаженное восприятие, нечто среднее между глубинной правдой и обыкновенным передергиванием, прочно вошло в обиход.
Поначалу умышленное сходство между Лантье и Сезанном осталось незамеченным. «Творчество» печаталось в журнале «Жиль Блаз» в восьми частях в период с 23 декабря 1885 года по 27 марта 1886 года. Книга вышла 31 марта 1886 года. В художественных и литературных кругах Золя читали. К тому времени писатель приобрел широкую известность, а реклама успела набрать обороты. Мгновенно последовавшая реакция на книгу среди творцов была резко отрицательной. Когда в январе 1886 года Сезанн и Писсарро посетили салон Робера Каза, а публикация отрывков тем временем шла полным ходом, они увидели, что молодые художники и писатели воинственно настроены по отношению к Золя и явно симпатизируют Флоберу. «Они нападают на „Творчество“ Золя, – сообщил потрясенный Писсарро Люсьену, – по их мнению, вещь откровенно плоха – они весьма строги. Я обещал прочесть, как только выйдет книга». Писсарро тоже был разочарован романом. «Я одолел половину книги Золя, – пишет он Моне. – Нет! Совсем не то. Это романтическое произведение; понятия не имею, чем дело кончится, да это и не важно, это не то. Клод недостаточно выписан, Сандоз убедительнее, видно, что Золя его понимает. Не думаю, что книга нам повредит. Это не лучшее, что мог создать автор „Западни“ и „Жерминаля“, а больше и сказать нечего»{679}. Моне книга не понравилась, он опасался, что ее обратят против импрессионистов, ниспровергая их принципы. Его не удовлетворила оценка Писсарро, и он решил сам напрямую обратиться к автору. «Вы специально бежали сходства между нами и Вашими персонажами, – деликатно писал он Золя, – но, даже несмотря на это, я боюсь, что наши недоброжелатели среди журналистов и читателей вспомнят имена Мане или даже кого-то из нас, чтобы выставить нас в роли неудачников, к чему, как мне кажется, Вы не стремились. Простите мне мои слова. Это не критика; я прочел „Творчество“ с огромным удовольствием, и каждая страница будила приятные воспоминания. Кроме того, Вы знаете, как я восхищаюсь Вашим талантом. Тем не менее я так долго боролся и боюсь, что, когда мы уже стоим на пороге успеха, враги могут опорочить нас, воспользовавшись Вашей книгой»{680}.
