— Сделаем все, чтобы разоблачить его, обещаем вам, — убежденно сказал Жозэ.

— О, если бы! — вздохнул поэт и встал. Он поднял руку, опустил ее и добавил:

— Самое ужасное, что, когда я познакомлюсь с этим омерзительным существом, я не в силах буду подавить в себе восхищение им.

И, понизив голос, он заключил:

— Это ужасно, но его роман — действительно выдающееся произведение. Что поделаешь!

Он пожал руку Жозэ, потом д'Аржану и толкнул приоткрытую дверь.

— Да, еще одна просьба. Я буду вам очень благодарен, если вы сообщите мне, как будет двигаться ваше расследование. Я знаю, мосье Робен знаток своего дела…

— Обязательно, — пообещал Жозэ.

— Не хотите ли поговорить с нашим главным редактором, мэтр? — предложил д'Аржан.

— Нет, не стоит. Сейчас уже поздно. Я целиком полагаюсь на вас и надеюсь, что у нас еще будет случай встретиться. Вам надо ведь работать, да? Не буду больше вас задерживать. До свидания, мосье.

Симони решительным жестом надел на свою лысую голову черную фетровую шляпу и вышел. Оба журналиста, стоя в дверях, смотрели вслед поэту: он, сгорбившись, удалялся по коридору. Полы его зеленой накидки развевались. Поравнявшись с отделом информации, Симони обернулся. Секунды три он, казалось, рассматривал обоих журналистов, столь непохожих друг на друга: Робен — коренастый розовощекий блондин с ясными голубыми глазами, д'Аржан — худой брюнет с длинным овалом лица и взглядом, скрытым очками в тяжелой роговой оправе.

Но не внешность журналистов вызвала интерес у Симони. Он сделал несколько шагов назад и, приподняв шляпу, сказал:

— Простите, чуть не забыл… Вы не могли бы мне достать вечерний выпуск вашей газеты? Вернее, утренний.

Он робко улыбнулся и смущенно потеребил свои седые усы.

— Конечно, — ответил д'Аржан. — Минутку…

Жозэ остался вдвоем с поэтом.

В огромном здании сейчас было относительно тихо. Стук телетайпов наконец прекратился. Ротационные машины перестали сотрясать стены. Из всех дверей доносились голоса — ночные редакторы расходились по домам.

Гастон Симони настороженно огляделся и, подойдя вплотную к Жозэ, тихо сказал ему:

— Мосье Робен, я должен… я должен признаться, что…

Жозэ, почтительно склонив голову, слушал поэта.

— Я плохо себя чувствую, — продолжал поэт, тяжело дыша. — Этот телефонный звонок невероятно меня разволновал. У меня больное сердце, а день был такой беспокойный…

— Может, вы посидите в кресле? Или что-нибудь примете?

— Нет, нет. Просто я бы хотел поехать домой.

Человек в зеленой накидке явно трусил. Он нервно теребил полы своей накидки и все время оглядывался. Лицо его было мертвенно-бледно.

— Я живу довольно далеко… Набережная Анжу, на острове Сен-Луи.

— Хотите, мы попросим, чтобы вас проводили?

— Я буду очень признателен.

Вернулся д'Аржан с газетой.

На первой полосе, над шестью колонками, чернела жирная шапка:

— Вот этого-то я и хотел избежать, — прошептал Симони, внимательно прочитав заголовок.

Жозэ развел руками, словно говоря: мы ничего не можем поделать… Все кончено…

Симони медленно сложил газету и сунул ее под накидку. Репортер облегченно вздохнул. Поэт не увидел фотографии, помещенной д'Аржаном внизу шестой колонки. Жозэ обрадовался. Слава богу, хоть этого не заметил. Фотомонтаж сделан был довольно ловко и зло: «Симони, задрапированный в свою знаменитую накидку, на фоне черного силуэта. «Кто же автор «Молчания Гарпократа»? — гласила подпись. — Этот вопрос задает себе вместе со всеми Гастон Симони, поэт, известный своим сборником стихов «Цветы тени», один из самых уважаемых членов Гонкуровской академии».

— Я позвоню в гараж, — предложил Жозэ. — А вы, д'Аржан, проводите мосье Симони, хорошо?

— Еще раз заранее благодарю вас за все, что вы сможете сделать для нас! — и поэт пожал руку репортеру.

Симони с д'Аржаном направились к лифту.

В слабо освещенном коридоре несколько секунд развевалась зеленая накидка, потом она исчезла за поворотом.

Наступил час, когда типография погружается в непродолжительный сон. Тюки газет готовились для отправки в экспедиции. Линотипы замолкли, слышалось только шлепанье фальцовочных машин. С рассветом начиналась короткая жизнь листков, покрытых жирной типографской краской.

В наборных цехах несколько рабочих ходили вдоль столов, которые по старинке называются талерами, и, сгребая металлические строки, кидали их в маленькие скрипучие вагонетки, чтоб отвезти в переплавку. Завтра все эти мертвые столбики оживут. Металл выплеснется на матрицы, и новые строки встанут в формы, зажужжат прессы, оттискивая полосы газеты, которые потом поступят на вращающийся барабан ротационной машины.

«Одним больше, одним меньше», — стандартная фраза, которую говорит каждый, уходя из цеха.

Все редакторы разошлись по домам. Ушел из своей каморки около лифта и Жюль, ночной сторож.

В два часа десять минут в редакции оставалось всего четыре человека, они сидели в кабинете главного редактора.

При свете лампы с зеленым абажуром Бари лихорадочно листал железнодорожный справочник.

Неподалеку от него Рози Соваж сосредоточенно читала пробный оттиск газеты.

У двери, в глубоком кожаном кресле, приложив ко лбу ладонь, полулежал д'Аржан. Казалось, он дремлет.

Вдоль стены, заставленной стеллажами с книгами и брошюрами, тихо ходил взад и вперед Жозэ Робен.

Рози отложила газету и посмотрела на Бари. Лысая голова главного редактора поворачивалась то вправо, то влево, то опускалась, то поднималась. Бари водил указательным пальцем по иероглифам открытого перед ним справочника.

— Нет, бессмысленно пытаться согласовать поезда, — проговорил он глухим голосом — сказывалась усталость от этого бурного вечера — и отодвинул от себя расписание. — Если вы хотите быть в Муассаке как можно раньше, лучше всего — летите.

— Я же это и предлагала, — мягко заметила Рози.

Бари нахмурил брови. Поставив локти между бумагами, которыми был завален стол, он уткнулся в переплетенные пальцы. Теперь его лысый череп был ярко освещен, а на лицо падала тень, и оно напоминало причудливо вылепленную маску. Над темными глазами нависли густые брови, большой круглый нос выдавался вперед, а рот и подбородок оставались в темноте.

«Он похож на деревянную скульптуру», — подумал д'Аржан.

Но вот Бари пошевелил головой, передернул плечами.

— Я понимаю, что очень важно побывать на месте преступления и самому все посмотреть… Это ваш метод, да и вообще… Но я не хотел бы вас отпускать в такое горячее время. Мне почему-то кажется, что основной узел — в Париже. Это — парижское дело.

Жозэ сделал шаг в сторону Бари.

— Вам кажется! Хм! Я не люблю предчувствий и предпочитаю хороший, веский довод.

— Я хочу сказать, что убийца наверняка сейчас в Париже, — раздраженно возразил Бари, — и что он отсюда не уедет. Что ему делать в Муассаке? Там он может засыпаться. Зачем ему лезть волку в пасть? Стоит ли вам терять время на эту поездку?

— Минутку, минутку, — тихо проговорил Жозэ, — вы же сами понимаете, что в Муассаке есть надежда что-то пронюхать… собрать материал. Обстановка, соседи, пересуды, мелкие улики, которые можно обнаружить, не прилагая больших усилий.

— Ну хорошо, — согласился Бари, — но я бы предпочел, чтобы этими мелочами занялся другой репортер, а вы пошли бы по иному пути, более интересному, на мой взгляд. В общем я считаю, что это убийство необычное и преступник тоже необычный человек. Это литературное преступление. Понимаете? Литературное преступление — красиво звучит, а? Можно завтра дать такой заголовок…