А еще раньше между нашим домом № 5 и топлениновским № 9 существовал, что логично, дом № 7. Свидетельствую, что в конце пятидесятых его не разрушили, а аккуратно разобрали по бревнышку, каждое тщательно пронумеровали, погрузили на грузовики и увезли куда-то туда, где ему предстояло возродиться для следующей жизни наподобие птицы Феникс. А ведь в деревянном том доме, упорхнувшем на наших глазах в неизвестном направлении, в семье архитектора Георгия Гольца и балерины Галины Щегловой родилась в 1925 году художница Ника Георгиевна Гольц и прожила в нем детство свое и отрочество. Ника Гольц и подруга ее Таня Лившиц (дружбе этих художниц, познакомившихся пятилетними девочками, жизнь щедро отпустила целых восемьдесят лет!) посещали одну из рисовальных групп, которые бабушка моя вела для детей московской интеллигенции, продолжавшей, невзирая ни на какие житейские и исторические катаклизмы, учить детей своих не только насущному.
Что же касается доходного дома № 13, вплотную примыкавшего к кузнецовской усадьбе (это его брандмауэр вот уже сотню лет обвивает реликтовый девичий виноград) то из всех его жителей я знала одну лишь Надежду Николаевну Победоносцеву, машинистку. Эта суровая светлоглазая дама, сиделица, лагерница пострадала за родного своего дядюшку Константина Петровича Победоносцева. Того самого Победоносцева, который в блоковской интерпретации «над Россией простер совиные крыла» и в этой не слишком удобной позе четверть века пребывал в должности обер-прокурора Святейшего синода.
Я несколько раз бывала в аскетической безбытной комнате Надежды Николаевны, относила чьи-то рукописи, то ли тетушки моей, то ли отца, забирала выполненную работу и отчего-то неуютно и зябко ощущала себя под колючим взглядом хозяйки, то ли испытующим, то ли чего-то ожидающим.
Обо всех домах, составляющих наш переулок, и об их жителях не расскажешь в недлинном тексте, но завершает коротенькую московскую трассу дом № 12/21. Скромным торцом это здание выходит в наш переулочек, а нарядным фасадом обращено к аристократической Пречистенке. Нынче это Российская академия художеств, но судьба породистого здания не так уж и проста. Выстроили его на рубеже XVIII и XIX веков для семейства Потемкиных, неоднократно перестраивали, а в конце XIX века усадьбу приобрел Иван Морозов, тот самый, из когорты просвещенных российских предпринимателей, меценатов и благотворителей, которые пытались и гипотетически (при ином ментальном и историческом раскладе) могли бы сделать Россию процветающей европейской страной. Увы-увы… Так вот, после череды катаклизмов в 1928 году здесь открыли чудо-музей, объединивший в единое целое два великолепных собрания нового западного искусства: Ивана Абрамовича Морозова и Сергея Ивановича Щукина. Ничего не скажешь, знали образованные российские купцы толк в изобразительном искусстве!
И многие годы бабушка с дедушкой и отец мой с тетушкой запросто приходили в музей, счастливо расположенный в двух минутах ходьбы от нашего дома, наслаждались живописью любимых художников, при этом старшие вспоминали, какой свободной, яркой и радостной может быть обычная человеческая жизнь, а младшие об этом только догадывались. Увы, Государственный музей нового западного искусства в славные годы «борьбы с космополитизмом» ликвидировали как особо злостный рассадник низкопоклонства перед упадочной буржуазной культурой. Спасибо, экспонаты не уничтожили, а поделили между ГМИИ им. Пушкина и Эрмитажем, в чьих запасниках они и пребывали до поры до времени.
Но настал момент, когда в тех же залах Музея изящных искусств, которые долго-долго оккупировала выставка подарков, поднесенных населением городов и весей товарищу Сталину к его 70-летнему юбилею (я была на этой выставке, но запомнила почему-то одни только высоченные стопки простыней), в самом конце ужасного и прекрасного 1953 года чудесным образом появились любимые французы. Но не все, далеко не все любители западной живописи дождались этой радостной встречи…
Так вот, во дворе дома № 12/21 в одном из его флигелей жила Наталья Михайловна Вавилова, гениальный без преувеличения врач-гомеопат. Наталья Михайловна лечила и бабушку мою, и маму, и даже меня, подростка. К удивлению многих, знавших эту «нравную», более того, грубоватую даму, и побаивавшихся ее, мама моя подружилась с Натальей Михайловной, и вдвоем они принялись переводить знаменитый «Фармацевтический лексикон» отца гомеопатии Самуила Ганемана, более чем за 200 лет с момента его создания не потерявший актуальность.
А когда Наталья Михайловна, большая любительница путешествий, уезжала куда-нибудь (а путешествовала она на собственной «Волге» с личным шофером и по совместительству племянницей кудрявой разбитной Ириной), она просила нас с мамой присматривать за ее квартирой и при возможности ночевать, что мы и делали не без удовольствия. Квартира-то была не обычная, а спланированная по-старинному, полная антикварных чудес, с восхитительной библиотекой, но, главное, с собственным, окруженным высокой каменной стеной внутренним садиком, неважно, что крохотным. Круглый год, в любое время суток, хоть днем, хоть ночью, распахивай высокие застекленные двери, выходи в сад, смотри на небо, вроде бы и на московское-то не очень похожее. Этакая игрушечная, но и всамделишная модель городской усадебной жизни. Однако пришла пора, и совсем уже старенькую Наталью Михайловну изгнали из уютнейшего и укромного ее жилища, переселили в тесную квартирку на Комсомольском проспекте, но недолго, совсем недолго она там прожила, всего-то несколько месяцев.
Но не одной только Вавиловой представлена была наша «мансуровская» медицина. И если требовалась срочная, экстренная помощь, на гомеопатию не полагались, а призывали доктора Дилигенского, аллопата[5]. Дилигенскому звонили по телефону, и он немедленно являлся. Худой и сутуловатый неулыбчивый человек с классическим докторским чемоданчиком, доктор Дилигенский жил напротив нас в доме № 6, пользовался абсолютным доверием, и любое его указание выполнялось незамедлительно и беспрекословно. Очень жаль, но я не помню имени доктора, не раз спасавшего членов нашей семьи в чрезвычайных обстоятельствах, вот и отец мой обязан был ему жизнью. Отчего-то в записных книжках, сохранившихся с давних времен, имя его отсутствует. Но чудится мне, будто звали его Германом…
Нынче облик переулка изменился, хотя главные достопримечательности пока на месте. Это затянутый зеленоватой сеткой и без особой надежды ожидающий реставрации домик бывшей вахтанговской студии, деревянный дом Топлениновых и прелестная кузнецовская усадьба. Дом Лоськова, пусть и не в первоначальном своем обличье, существует по-прежнему. Фантастическое сооружение необратимо опростилось еще в середине шестидесятых, когда после пожара, длительного ремонта, повторного пожара и нового ремонта в нем разместился военный атташе Сирии (всего на протяжении двадцатого века на долю дома Лоськова выпало не менее четырех пожаров).
Но главное тени, все тени на месте и несть им числа. Всякий раз, когда я сворачиваю в свой переулок и иду недлинным его маршрутом, что в одну сторону, что в другую, и о чем бы я ни думала за минуту до этого, непременно случается непредсказуемая встреча (а то и несколько встреч) с когда-то знакомыми или вовсе незнакомыми бывшими мансуровскими жителями, привычными некогда лицами. Являются они неожиданно, самопроизвольно, вперемешку, без всякой системы и из разных времен. Вдруг будто из-под земли явится рыжая Лиза, поднимавшая петли на капроновых чулках всего окрестного женского населения. Вдвоем с сыном, бледненьким веснушчатым Женькой, озорным моим одноклассником, они обитали-выживали в глубочайшем, лишенном даже признаков дневного света и давно уж закатанном асфальтом подвале возле нынешнего грузинского ресторана.
Ни с того ни с сего, будто бы и не умер вечность назад, повстречается горбатенький Эмик, человек без возраста в старомодном громоздком пальто кофейного цвета, повстречается и смущенно улыбнется виноватой улыбкой – вот уж, казалось бы, навсегда позабытая фигура из далекого-предалекого детства. А то ловко вынырнет из крошечных воротец Ирина Александровна Кузнецова, застучит каблучками по переулку, а за окном бельэтажа бледным пятном замаячит трагическое лицо Надежды Николаевны Победоносцевой.
