— Приду непременно, — радостно отозвалась та. — Спасибо за приглашение.

Педру подозрительно смотрел то на Алму, то на Ирис — с какой это радости они спелись, и не грозит ли ему этот союз новыми неприятностями?

— Не отказывайся от помощи Ирис, — продолжала Алма. — Она ведь может тебе и на конюшне помочь…

— Нет уж, увольте от такой помощи, я с этой девицей настоящим психом стану! С ней не нервы, а канаты нужны! Нет! Нет! И не просите! Чтобы духу ее тут не было! А то я не гарантирую порядка на конном заводе!

— Ладно, Педру, не буду сейчас обсуждать с тобой эту проблему и спорить. Сейчас ты в возбуждении, в раздражении. Пройдет несколько дней, и мы с тобой обо всем поговорим. А Ирис я пока забираю с собой, мне кажется, что детей лучше воспитывать не кнутом, а пряником.

Ирис вприпрыжку побежала к машине Алмы, а та, улыбнувшись Педру, не спеша последовала за ней. Она любила звеневшие у нее в доме молодые голоса, любила вмешиваться в чужие судьбы.

Каждый день Камила просыпалась с одной и той же мыслью: Эду! Что ему принесет сегодняшний день?

С тех пор как с Эду случилось несчастье, она жила в постоянном напряжении. Почему-то ей казалось, что своим участием она помогает ему, вытягивает его из беды, и поэтому неотвязные мысли о нем тоже воспринимала как некую помощь Эду.

Камилу бесконечно радовал успех сеансов мануальной терапии. После того как Эду подлечили в больнице, избавив от кровоподтеков и синяков, которые мешали заниматься его позвоночником, к нему стал ходить мануальщик. Сеанс за сеансом он словно бы разбирал и собирал заново позвоночник Эду. Результаты были удивительными: тело, которым Эду не владел, мало-помалу вновь стало оживать. У него начали двигаться пальцы, и первое, что Эду сделал, это позвонил Элене. Камилу рассердил этот звонок. Эду словно бы отвлекся от святого дела выздоровления, которым должен был заниматься так же неустанно, как Камила, постоянно думая о нем. Камила была недовольна и поведением матери, оно казалось ей преступным равнодушием. Разве может врач так безразлично относиться к состоянию здоровья больного? А любящая женщина? Сейчас все должны были заботиться только об Эду, думать только об Эду, жить только для Эду, как делала она, Камила!

Одним словом, у нее накопилось очень много претензий к матери, и она считала себя вправе их высказывать, совершенно не понимая истинной природы своего недовольства и раздражения, не понимая и причин, по которым ее мать вела себя именно таким, а не иным образом.

Но если Элена раздражала Камилу своим мнимым равнодушием и отстраненностью, то Ирис раздражала избыточной активностью. Она лезла всюду, и этого Камила ей простить не могла. Все люди, которыми Камила дорожила — Педру, Алма, — становились предметом домогательства Ирис, она завладевала ими и делала все, чтобы их не отпустить. Как только Ирис появилась в доме Алмы, она тут же с присущей ей непосредственностью восхитилась необыкновенной, с ее точки зрения, красотой Эду, потом выразила желание всячески ему помогать и похвалила свою сестру Элену, заметив походя, что той, наверное, нелегко приходится рядом с парнем, за которым постоянно бегает целая куча девчонок. Камила оскорбилась. Разумеется, не потому, что причислила себя к этой куче бегающих девчонок — ее уязвило другое: неведомо откуда взявшаяся деревенская выскочка, едва только вошла, уже считает себя чуть ли не родней хозяйки дома. Видеть такое Камиле было почему-то очень обидно, хотя свою обиду она никому не показывала, ни с кем ею не делилась. Однако чувствовала ее все острее с каждым днем.

Чаша терпения Камилы переполнилась, когда она обнаружила, что Ирис без спросу берет ее вещи: то наушники, то тапочки.

— Извини, пожалуйста, — удивленно глядя на разъяренную Камилу, проговорила Ирис, — но наушники я взяла, потому что очень хотела послушать музыку, а у Элены болела голова. Тебя дома не было, где мне тебя искать, чтобы спрашивать разрешения? А уж о тапочках и говорить нечего, прошла пять шагов и сняла. Не занимайся глупостями, Камила, я спать хочу, глаза просто слипаются.

— Выходит, я говорю одни глупости? Я, значит, дура набитая? А ты у нас светоч мысли? То-то Алма тебя так привечает! То-то ты у нее выпендриваешься. Не стыдно тебе так вести себя в незнакомом доме с незнакомыми людьми?

Ирис еще шире раскрыла глаза.

— Я тебя не понимаю, — вздохнула она. — Ничего я не выпендривалась. Мы все очень хорошо провели время. Они мне понравились, я — им.

— Не могла ты им понравиться, деревенщина неотесанная! — выплеснула наконец свою обиду Камила. — И овечку из себя не строй. Ты из тех, кому палец в рот не клади, ты и руку откусишь!

— Ну-ка выйди из моей комнаты, — тихо и внушительно произнесла Ирис.

Но Камила завелась, и остановить ее было невозможно.

— Твоей? Твоей? — переспрашивала она возбужденно. — Да в этом доме ничего твоего нет! Ты наглая самозванка! Грубая! Невоспитанная!

Элена, услышав громкие голоса, попыталась образумить дочь.

— Камила, успокойся, — начала она.

— Да я вижу, что вы тут спелись! — вскрикнула Камила. — Ты тоже на ее стороне? Я так и знала! Мне в этом доме больше нет места!

Элена тоже возвысила голос: на нервозность дочери она отвечала точно такой же нервозностью. Разве ее не раздражало то, что Камила дневала и ночевала возле Эду? Что ее родная дочь проявляла столько бесчувствия, столько нетактичности?

— Перестань закатывать истерики! — потребовала она. — Перестань всем жаловаться! Или побежишь рыдать на груди у Алмы? Похоже, ты к ней часто бегаешь за утешением!

— Я не бегаю ни к кому! — гордо заявила Камила. — А вот Эду и в самом деле очень скоро будет бегать, но тебе на него наплевать, хотя он был бы очень рад, если бы ты его навестила. Но он настолько уверился в твоем равнодушии к нему, что даже тебя не приглашает.

Каждое слово дочери резало Элену будто ножом.

— Ты хочешь сказать, что Эду встал? — спросила она. — Хочешь сказать, что он уже ходит?

Элена не могла поверить, что выздоровление идет так быстро.

— Да! Именно это я и хочу сказать. Эду ходит, он встал с инвалидного кресла и теперь может ходить на костылях. Врач, который его осматривал, пообещал, что через две недели он будет ходить с палочкой. Худшее уже позади — вот что сказал врач! И было это уже неделю назад.

— Кажется, мы вырвались из жуткого кошмара, — произнесла Элена, опускаясь на диван, и провела рукой по лбу, словно желая отогнать от себя сгустившийся вокруг нее туман.

Странно узнавать самые важные для тебя новости последней. Но она и предположить не могла, что выздоровление пойдет такими темпами. Прав был Мигел, когда говорил о молодости, которой так страстно хочется жить! Но почему же Эду молчит? Почему не сказал ей ни слова? Почему не позвонил?

Она обрадовалась бы этой потрясающей, этой невероятной новости еще больше, если бы ее сообщил сам Эду, а не Камила. Да и Камила могла бы сообщить по-человечески, а не таким обидным, дурацким образом. Но Бог с ней, с Камилой! Она просто маленькая ревнивица. А вот Эду! Эду! Что с ним-то происходит? Неужели он и в самом деле надулся на нее, как маленький мальчик, и теперь будет наказывать ее молчанием, поставив Элену в крайне нелепое положение?

— Как же ты могла не сказать мне сразу, Камила? — с невольным упреком спросила Элена.

— А как ты могла меня не спросить? — парировала дочь. — Ты же знаешь, что я бываю там каждый день, почему же не спросишь, что там происходит? Ты занималась своей дорогой сестренкой Ирис, а до меня, до Эду тебе нет никакого дела!

С этими словами Камила развернулась и хлопнула дверью: наконец-то она почувствовала себя отомщенной.

Элена растерянно смотрела ей вслед, не в силах сообразить, как и чем противостоять этой беспримерной молодой жестокости.

Как только Камила закрыла за собой дверь, настроение у нее сразу улучшилось. Она с удовольствием поглядывала по сторонам, радостно предвкушая близкую встречу с приятными ей людьми. Разумеется, она направлялась к Эду, хотя прекрасно знала, что общаться будет или с Эстелой, или с Алмой, — Эду быстро уставал, и она не собиралась утомлять его еще больше, ну разве что поболтает с полчасика, осведомится о здоровье. Ни Алме, ни Эстеле она не собиралась жаловаться на мать. Просто в их доме она чувствовала себя гораздо спокойнее и лучше, чем в своем собственном. А почему? Этого она не могла себе объяснить.