Именно удивительное свойство веры объединять людей и стало тем цементом, который сплотил нашу съемочную группу, сплошь состоявшую из знаменитостей. Поначалу мы намеревались привлечь малоизвестных актеров из опасения, что знакомые лица будут напоминать о других персонажах, не имеющих ничего общего с фильмом об Иисусе. Как сниматься в роли Девы Марии актрисе, которая в другом фильме сыграла проститутку? Такие вещи обязательно надо было учитывать. В конце концов мне пришлось снять и это ограничение, и не потому, что я хотел «звездного» состава, а потому, что для такого фильма надо было выбирать лучших из лучших. Мне хотелось, чтобы каждую роль играл признанный мастер театра или кино, но даже наш щедрый бюджет не позволял взять для Нового Завета любимых сынов и дочерей агентства «Уильям Моррис»[94]. Тут появился на сцене Лоуренс Оливье. Ему, как и многим другим, всегда была близка религиозная тематика (его отец был протестантским пастором), и Ларри очень хотелось сыграть в фильме, причем не ради славы или денег.

— Я слишком стар, чтобы скакать на лошади, так что поищите другого Пилата. Я не так похож на еврея, чтобы играть Каиафу. Отдайте-ка мне два эпизода с Никодимом, я так люблю плач Исайи[95].

Одним из сопродюсеров был Дайсон Ловелл, с которым мы работали вместе еще во времена «Ромео и Джульетты». У него возникла блестящая мысль: всем звездам выплачивается одинаковая сумма — тридцать тысяч долларов в неделю (по кинематографическим меркам скромная сумма), ни копейкой больше, ни копейкой меньше.

Как только стало известно, что в фильме будет сниматься Оливье, все страшно заинтересовались:

— Он играет Пилата? Нет? Только эпизодическая роль? А сколько платят?

И подогреваемые как религиозным чувством (хочется верить!), так и участием Оливье, лучшие актеры мирового кино наперебой стали расхватывать роли: Энтони Куинну достался Каиафа, Питеру Устинову — Ирод, Кристоферу Пламмеру — Ирод Антипа, Джеймсу Мэйсону — Иосиф Аримафейский. Клаудии Кадинале грешница, взятая в прелюбодеянии, Ренато Рашелю — слепой, Майклу Йорку — Иоанн Креститель, Иену Холму — Зара. Ну просто звездное небо! Мне хотелось, чтобы Магдалину играла Элизабет Тейлор, но она болела, и я пригласил Энн Банкрофт, прекрасную актрису, правда, с непростым характером. Энн не очень любила работать и, чтобы отвадить продюсеров, требовала астрономических гонораров. К моему удивлению, она согласилась. Довольно долго по поводу оплаты капризничал Марчелло Мастроянни, которому предложили роль Пилата. В конце концов Пилата сыграл Род Стайгер, и это оказалась одна из лучших его ролей.

Когда отряд талантов был укомплектован, мне осталось решить самую трудную задачу — найти актера на роль Иисуса, недаром об этом отдельно говорилось в моем контракте.

Каждый день я проводил по нескольку кинопроб и на роль Иуды пригласил талантливого театрального актера из Лондона Роберта Пауэлла. Довольно обычная внешность — и потрясающие голубые глаза, от которых захватывало дух. Я сразу подумал, что из него получится неплохой Иуда, но мой оператор, тоже пораженный глазами Пауэлла, заметил:

— Если у Иуды такие глаза, то какие же должны быть у Иисуса?

Я понял, что едва не совершил ошибку, и снова срочно вызвал Пауэлла для проб, теперь уже на роль Иисуса.

Мы как следует потрудились, чтобы подготовить его к роли: длинные волосы, грим, одежда, свет. Когда все было готово и Пауэлл начал входить в образ, я позвал костюмершу поправить ему костюм. Она еще не видела Пауэлла и, оказавшись перед ним, вдруг упала на колени, срывающимся голосом воскликнула: «Господи!» и перекрестилась.

Мы поняли, что «наш Иисус» найден.

В последние месяцы наших подготовительных работ стали поступать тревожные сигналы от продюсеров — нам непременно надо было начать съемки до конца лета 1975 года, чтобы выпустить фильм к Пасхе 1977-го. По плану первым местом было Марокко, но в сентябре в мусульманских странах наступал Рамадан.

— Ну и что с того? — хором закричали наши римские и английские организаторы, — что за Рамадан такой?

В общем, все было готово, и было решено приступить к съемкам.

Слово «Рамадан» звучало красиво, как приглашение весело промаршировать, скандируя в такт: «Рамадан, рамадан, рамадан!», а что это значит, никто не знал. Только позже мы выяснили, что Рамадан — месяц покаяния и созерцания, что-то вроде нашего Великого поста.

— Ну и что?

А всего лишь то, что в мусульманских странах в Рамадан никто не работает. Днем нельзя есть, пить, курить и заниматься любовью — в общем, жизнь останавливается, по крайней мере, с утра и до вечера, потому что с вечера до утра все пытаются наверстать упущенное и утро нового дня встречают обессиленные ночными излишествами.

Мы начали съемки в долинах к югу от Атласских гор, близ выжженных пустынных равнин, где стоял удивительный, построенный из глины город, не тронутый веками, а то и тысячелетиями — Уарзазат. Я много раз собирался вернуться туда, но всегда боялся, что найду его сильно изменившимся по сравнению с первым впечатлением. Наверно, правильно, потому что сейчас Уарзазат — главная приманка для туристов, говорят, его и узнать нельзя.

Мы жили в Марракеше и однажды возвращались после рабочего дня. То есть мы поднялись в горы до перевала и начали спускаться на север, в цветущую пышную зелень оазиса, напоминающего область Венето или Кьянти в Италии, по грунтовой дороге, извилистой и без намека на обочину. Из машины тем, кто, как я, сидел справа, открывались дантовские пропасти. На каждом повороте таилась смерть. А шофер Хасан, обычно разговорчивый и общительный марокканец, в этот закатный час жал на газ как одержимый, будто ехал вверх, а не вниз. Я попросил помощи у переводчика, который, съежившись, сидел на заднем сиденье, но никакого эффекта. Хасан не отвечал на вопросы и несся как сумасшедший. Я разозлился:

— Скажи этому идиоту, чтобы ехал тише. Мы не спешим, можем приехать попозже.

Наконец мне удалось получить объяснение. Это мы никуда не спешили. А он спешил, да еще как: ему надо было приехать к молитве муэдзина, которая официально завершала день Рамадана. Он уже достаточно нагрешил в тот день тем, что на нас работал (правда, с разрешения какого-то человека из мечети, который набирал местных для съемок фильма), и хотел заслужить прощение.

— Ну хорошо, — напирал я, — но почему он не отвечает, почему молчит?

Переводчик (еврей) с улыбкой пояснил:

— Говорить можно, Рамадан это не запрещает. Но если он откроет рот, то обязательно соврет, а уж это во время Рамадана точно смертный грех.

Хасан сгрузил нас неподалеку от гостиницы и как заяц понесся к ближайшей мечети, где около сотни марокканцев сидели в ожидании с плошками и ложками в руках. Я с любопытством стал следить за развитием событий. Стоял закатный час и последний свет уходил. Вдруг из ревущего громкоговорителя донеслась молитва муэдзина, объявляющая об окончании дня, и ее встретили криком радости. Плошки были мгновенно наполнены подозрительным зеленым супчиком, который стремительно исчез. Закон предписывал поесть легонькой бурды перед тем как наброситься на яства, чтобы не повредить желудку, ослабленному дневным постом.

Начиналась ночь Рамадана. После дня покаяния все было разрешено. Карнавал, рог изобилия: крики, пение, молодежь с барабанами, трубами и какими-то местными инструментами. Безумные пляски, столпотворение, грубые шуточки. И только мужчины. Женщины весело суетились в домах, дворах и хижинах. Они тоже весь день пребывали в коматозном состоянии, сидели, сложа руки, погасив плиту, а теперь порхали в своих разноцветных платьях как пестрые бабочки и готовили ужин мужчинам, испуская гортанные берберские крики.

Вот каким я увидел Рамадан, этот отголосок далеких времен благодарности Богу, который дает жизнь. Как было бы хорошо и достойно жить в согласии с мусульманами, если бы их не завели неизвестно куда их муллы, для которых Коран — наступательное оружие, а не средство для единения.