Способы, с помощью которых актеры и актрисы вживались в образы своих персонажей, внушали нам некоторое беспокойство. Через два дня после начала съемок в Фертассе — так назывался «мой» Назарет — разразился скандал. Оливия Хасси, которой я отдал роль Марии, приехала на съемки в облегающих джинсах и блузочке. Старейшина пришел с просьбой уговорить ее одеваться поскромнее, потому что в деревне она пользуется большим почетом: все жители легко поверили, что эта девушка из иного мира — Непорочная Мать Иисуса, как сказано в Коране, и чувствовали себя оскорбленными и смущенными, видя ее одетой как грешница. Оливия пришла в восторг и с тех пор стала появляться каждое утро уже одетой и загримированной. Деревенские выходили ей навстречу и почтительно целовали руки. Весь день она проводила с ними, учась прясть и выполняя прочие женские обязанности. Это помогло ей войти в обыденную жизнь своего персонажа. Как чудесно было смотреть на нее в компании арабских женщин, будто она — одна из них. Но в конце рабочего дня, когда спускался вечер, Оливия не скрывала, что с нее хватит жизни марокканской пастушки. Она запрыгивала в машину, неслась в гостиницу, одевалась в привычную одежду хиппи и уносилась плясать, как безумная, на всю ночь, после чего ее окрестили «дева днем, мученица ночью». Не очень-то деликатно, но она от души смеялась.

Такой жизнью жили в общем-то все. После долгого дня, напряжения, трудных репетиций всем хотелось сбросить с себя груз работы. Интересно было смотреть, как менялась к ночи картина. Чем тяжелее был день, тем безумнее — ночь. Так часто бывает, когда снимают на натуре, но те ночи были из ряда вон выходящими. Кощунство? Конечно, нет. Просто у каждого была потребность забыть о том психологическом давлении, которое оказывала на нас важная и величественная история.

Не устану повторять, что Роберт Пауэлл оказался замечательным человеком и тонким актером — в этом вскоре убедился весь мир.

Работать с человеком, для которого каждое мгновение, каждая черта жизни его персонажа — неиссякаемый источник поиска истины, достоинства и силы Христа, очень интересно и плодотворно. Для актера это труднейшая и выматывающая роль. Для нее нужны, как говорится, другие обороты, глубокое личное участие, а в Роберте это было.

Что касается меня, то руководство этим международным выпуском «Кто есть кто» оказалось серьезным испытанием. Каждый исполнитель был большим актером, у каждого был свой собственный стиль. Каждый носился с собственной идеей по поводу съемок той или иной сцены и при этом должен был оставаться частью общей картины. Ярким примером был Понтий Пилат Рода Стайгера.

Стайгер одним из первых предложил мне свое участие в фильме. Как ветеран Актерской студии, он тщательно подготовился к роли. Пилат был для него внутренне истерзанным человеком, которого неумолимая судьба поместила в центр событий гигантского масштаба. Его встреча с Христом произошла в момент, когда решалась судьба человечества. Но это совершенно не совпадало с нашей интерпретацией евангельской истории. Иудея не просто считалась местом мятежей и очагом сопротивления, она не представляла жизненного интереса для Римской империи. Войск там было немного, и Пилату это назначение должно было казаться ссылкой. Мы знаем, что в его «резюме» уже были темные пятна, когда римские солдаты ворвались в храм, спровоцировав восстание в Иерусалиме, поэтому, вероятно, единственным желанием Пилата было сохранить мир любой ценой. Вот он и предоставил евреям решать судьбу Иисуса и не стал на этом сосредоточиваться. Одним словом, тот день в претории был похож на любой другой: перед глазами прокуратора проходили обвиняемые в мелких преступлениях, и он выносил решение о начислении штрафа или краткосрочном задержании.

Но я зря беспокоился, что Стайгер не захочет пересмотреть свой подход. Я предложил ему прочитать «Прокуратора Иудеи» Анатоля Франса, где старый Пилат, сосланный в Марсель, даже не может вспомнить пророка из Галилеи, когда его спрашивают. «Мы столько их распяли по имени Иисус…»

Род понял и стал играть Пилата со скучающим и немного отсутствующим видом. Ему, мол, безразличны Иисус и его преследователи; лишь потом интерес к Иисусу начинает медленно-медленно просыпаться. Это была блестяще сыгранная роль. Вовсе не чудовище с руками в крови невинных мучеников, нет, просто слепок общества, где нравственность отступает перед политикой. Характерная фигура времени — власть и скука.

Лью Грейд приехал, когда мы снимали распятие. Его начал бить озноб при виде толпы численностью в половину населения Туниса в древнееврейских костюмах.

— Знаешь, Франко, это ведь не кино, — сказал он мне отеческим, немного обеспокоенным тоном. И показал руками маленький квадрат. — Это телевидение, коробочка. Ты сколько человек собираешься туда впихнуть?

Потом спросил, что мы собираемся снимать на следующий день. У нас шел по плану Гефсиманский сад.

— А кто там?

— Иисус и двенадцать апостолов.

— Сколько?! Двенадцать апостолов! А поменьше нельзя? Как они все влезут в маленький экран?

Хочу добавить, что лучшего продюсера у меня не было никогда.

Когда стало очевидно, что мы уже сняли километры очень хорошего телефильма, я посоветовал Лью подумать о сокращенном варианте для кино. Он наотрез отказался. Это история, которую надо смотреть дома, со всеми подробностями, ее нельзя обрезать, чтобы зритель мог убить вечерок в кино. Если бы он согласился, прибыли были бы больше, но Лью стоял на своем. Время подтвердило, насколько я был прав. Я ведь предложил ему сделать два двухчасовых фильма — «Детство Иисуса» и «Страсти Христа». Страсти! Да если бы мы сняли этот фильм на тридцать лет раньше Гибсона[96], даже страшно подумать, сколько миллиардов бы заработали.

Приятное открытие того периода — новая работа Пиппо. Ему было непросто крутиться среди звезд, но благодаря легкому и доброжелательному характеру его все полюбили. В самом начале работы он спросил, нельзя ли ему снова со мной работать, и я взял его вторым ассистентом. Когда мы начали снимать, первый ассистент серьезно заболел, и Дайсон предложил взять на его место Пиппо. Я обрадовался и удивился. Дайсон объяснил, что Пиппо многому научился незаметно для меня, интересовался всем, от операторской и продюсерской работы до постановки, и, конечно, надо быть к нему справедливыми и назначить на новую должность. Так он стал первым ассистентом, оказался просто молодцом и начал карьеру.

С моей стороны будет несправедливо вспоминать только о заслугах Пиппо. У нас была отличная съемочная группа. Со многими я работал по многу лет, некоторым помог выдвинуться, когда они молодыми проходили у меня обучение, каждый в своей области. Но есть человек, чье участие в фильме оказалось особенно значительным: это Дэвид Уоткин, оператор и осветитель. Мой предыдущий оператор Армандо Наннуцци подался в режиссеры, и мне пришлось искать нового. К счастью, мне повезло: я нашел Дэвида. Это его усилиями удалось создать атмосферу как на картинах старинных мастеров — палитру ярких и теплых тонов, на фоне которой разворачивалось действие.

К сожалению, время подготовки каждой отдельной сцены у него было непредсказуемым. Иногда мгновенным — и мы оказывались не готовы. А порой приходилось подолгу ждать его в полном гриме и в тяжелых костюмах, к большому неудобству актеров, которым было уже далеко не по пятнадцать. Это были настоящие профессионалы, очень терпеливые в работе, но постепенно в воздухе запахло мятежом. Однажды Лоуренсу Оливье стало плохо. Он в тот день неважно себя чувствовал. Я видел, как он бледнеет под гримом. Когда несколько часов спустя Уоткин был готов, Ларри был уже не в состоянии работать — попытался что-то сказать, но не смог. Нам пришлось прерваться. На другой день Ларри, как ни в чем не бывало, продолжил съемку, однако предупредил меня: