— Франко, ты знаешь, как я тебя люблю и как хочу с тобой работать, но твой фильм пойдет ко дну, как «Титаник», если ты не избавишься от этого человека. Это какой-то безответственный псих! Он нас всех уморит!

Я попытался его успокоить, потому что твердо решил не расставаться с Уоткином, пусть и психом, но настоящим художником. Когда мы просматривали отснятое, Ларри первым признал блестящий результат, хотя не забыл отметить, сколько терпения это стоило всем.

— Конечно, это пустяк по сравнению со страданиями Господа нашего Иисуса Христа, — со вздохом добавил он.

Лучше всего Дэвиду удались сцены в храме, когда во главе с Каиафой синедрион собирается на судилище. Среди основных эпизодов фильма именно этот был плодом двухлетней работы, здесь собрались звезды первой величины: Энтони Куинн — Каиафа, Оливье и Джеймс Мэйсон — фарисеи. Для Роберта Пауэлла эта сцена должна была стать «испытанием огнем», как будто он на самом деле стоял как обвиняемый перед судом великих актеров. Сбросить напряжение помог эпизод в перерыве между съемками. Когда приезжал Лью Грейд, он заметил, что мы чересчур много снимаем, и посоветовал, чтобы не столкнуться с трудностями во время монтажа, вырезать парочку сцен. Но как убедить этот синедрион великих актеров расстаться с собственными репликами? На помощь пришел Ларри:

— Дорогой, вот тебе цветок в подарок, даже два. Можно мне вырезать эти две строчки?

Остальные поняли и последовали его примеру.

— Мне кажется, будет лучше, если у меня будет поменьше слов, — убежденно заявил Джеймс Мэйсон.

Иен Холм сказал:

— У меня в этой сцене почти нет слов, так может вообще промолчать?

В результате немного подрезать свои роли согласились все, кроме Энтони Куинна, которому эта идея пришлась не по вкусу. Он сидел на своем первосвященническом седалище и ворчал, обхватив голову руками.

— Мои дорогие, — снова заговорил Ларри, — актер может сколько угодно защищать свою роль и без умолку болтать перед камерой. Но нравится нам или нет, это не имеет никакого значения, потому что ножницы все равно в руках у Франко.

Дни, когда мы снимали сцены в храме, оказались самыми захватывающими, но именно за этой работой нас застигла печальная весть из Италии. 17 марта, в проклятый день, я возвращался с ежедневного просмотра отснятого. Меня отвели в сторону и сказали, что умер Лукино Висконти.

Я прилетел в Рим в утро похорон вместе с теми из нашей группы, кто работал с Лукино в кино и хотел проститься. В похоронах было что-то театральное, они напоминали величественный спектакль. На площади перед церковью Св. Игнатия коммунисты устроили одному из самых знаменитых итальянских аристократов гражданскую панихиду. Мэр Рима, коммунист, и первый секретарь партии произнесли траурные речи. Коммунисты, которым Лукино доверил душу и репутацию, цеплялись за него и за мертвого, как будто он еще мог принести им пользу! Какое это было грустное зрелище! Под пение «Bandiera rossa» гроб внесли в церковь, где ожидали родные, друзья и огромная толпа, и там состоялась заупокойная месса.

Не могу передать, в каком я был состоянии. Потом мне рассказывали, что я прорыдал всю службу и что племянники Лукино и его сестра Уберта пытались заслонить меня от безжалостных фотографов: «Дзеффирелли, рыдающий от горя» и т. д. Какие прекрасные воспоминания всплывали в моей памяти, какие терзали угрызения, что я не боролся за нашу дружбу. Теперь, когда Лукино не стало, я понял, что это лучший дар, какой я получил от Бога за всю мою жизнь.

Той же ночью я вернулся в Тунис, мучимый сожалениями и грустными мыслями, и на следующий день мы продолжили съемки сцены в синедрионе. В час кремации Лукино я остановил работу и в величественном храме Соломона попросил минуту молчания, чтобы лучшие актеры мира и лучшие техники кино могли отдать последние почести одному из самых великих людей искусства, самому дорогому другу моей жизни.

Марии Каллас не было на похоронах Лукино — это отметили все. Она прислала цветы и написала сестрам грустные сбивчивые письма, но сил приехать проститься у нее не нашлось, хотя когда-то она очень его любила.

Годом раньше умер Онассис, и Мария умом и сердцем почти целиком погрузилась в мир теней, где теперь занял свое место и Лукино. Она принимала от бессонницы сильные снотворные, дни ее были совершенно пусты. Она почти не выходила из квартиры на улице Жорж Мандель, а единственным ее развлечением было слушать свой собственный голос на пиратских записях, которые присылали верные поклонники ее таланта. Ей не надоедало рассматривать фотографии счастливых времен, она неустанно протирала снимки Онассиса и немногих дорогих ее сердцу людей, выстроенные в строгом порядке на рояле. Нечего удивляться, что Мария отдалилась даже от самых давних и верных друзей.

Мы работали над «Иисусом из Назарета» так давно, что не могли поверить в близкий конец съемок. Меня ждала привычная жизнь, и больше всего мне хотелось снова увидеть старых друзей, в том числе Марию. Я не мог себе представить, что за два года работы над фильмом-гигантом все изменилось до такой степени, что я уже ничем не смогу помочь.

Съемки закончились к маю 1976 года, и армия звезд с обозом технического и обслуживающего персонала отправилась по домам. Мы долго были вместе, пережили хорошее и плохое, болели, праздновали дни рождения, оплакивали ушедших. Возвращаться к прежним привычкам было нелегко.

Моя первая работа по окончании фильма, одновременно с монтажом, привела меня в Париж. Пьер Дюкс, художественный руководитель «Комеди Франсэз», пригласил меня для постановки «Лорензаччо» Альфреда Мюссе. Предлог был достойный — официальное открытие зала Ришелье после пятилетней реставрации. Получить такое предложение из страны, известной своим культурным шовинизмом, иностранцу было более чем лестно.

«Комеди Франсэз» была основана еще Людовиком XIV. Актеры — одновременно компаньоны, и носят свое звание с большим достоинством. Никогда в жизни они не опустятся до убогих артистических уборных английских театров. У каждого в этом величественном здании есть собственная «ложа» — практически квартира. Само собой, существует жесткая иерархия, «табель о рангах», в соответствии с которой и распределяются актерские «ложи».

На главную роль я хотел и получил Клода Рича, известного актера театра и кино и, как выяснилось, блестящего исполнителя. Но этим я сразу же, еще до начала репетиций, заработал неприязнь всех остальных членов труппы. Только значительно позже я узнал, что в театре есть и другие молодые актеры, которые отлично подошли бы на эту роль. Следующую ошибку я совершил, когда взялся объяснять, что у меня нет жесткой изначальной схемы спектакля и действующих лиц и что у нас будет своего рода театральная мастерская. Такой метод прекрасно срабатывал в Италии и Англии. Во Франции же он не годился. Здесь актеры привыкли получать распоряжения, что делать, и выполнять, если были согласны с ними.

И, конечно, язык. В Лондоне все проходило гладко, потому что я неплохо знаю английский, но французский у меня на школьном уровне. В общем, я почувствовал неуверенность. Труппа сразу заметила мое состояние и стала этим пользоваться.

— Я вас не понимаю, — сказала мне молодая актриса на одной из первых репетиций, — для меня главное — красота нашего языка, и вы меня не вдохновляете.

Если учесть, что я только что закончил «вдохновлять» не меньше половины всех великих актеров мира, моим первым побуждением было как следует намылить нахалке шею. Но я сдержался. Я сознавал, что кое в чем она права. Понимал, что передо мной лучшие представители великой культуры, и моя задача их завоевать.

Со временем мне это удалось. Строптивая труппа уяснила, чего я от нее хочу, и стала потихоньку прислушиваться. Пересуды в кулуарах стали реже, остроты и язвительные замечания прекратились, и актеры включились в работу с должным вниманием. Несмотря на трудности вначале, а может, благодаря им, я получил от премьеры редкое удовлетворение.