В то лето мы жили на вилле Лукино на острове Искья. Как-то утром, когда я купался в море, он появился на скале, служившей для нас причалом, и окликнул меня. Я вылез из воды. Ласково обняв меня, Лукино сообщил, что отец серьезно болен и мне нужно немедленно ехать во Флоренцию. Я подумал, что он при смерти, но не учел его неукротимую жизненную энергию. Больной отец походил на запертого в клетке зверя: его дух метался в плену у отказавшегося слушаться тела. Едва он увидел меня — здорового, ходячего, как его словно обуяла ненависть ко мне. Я поселился в доме, чтобы помогать Фанни носить отца в ванную, мыть. Заботился о нем, как подобает сыну. Я даже не догадывался, какие силы таятся в нас — темная энергия, готовая вырваться наружу в минуту слабости или опасности. Моя помощь разъярила отца. Он стал говорить оскорбительные вещи о матери, стараясь побольнее уколоть меня за то, что я молод и полон сил, а он впал в такую жуткую немощь.

Казалось, сама судьба наказывает его. Жадно ища любовных утех в том возрасте, когда большинство мужчин уже давно вышли из игры, он стал принимать какое-то омолаживающее лекарство, что и послужило причиной инсульта. И все равно он не желал сдаваться. В конце концов несколько месяцев спустя отец уже сам доходил до своей конторы, преодолевая ступенька за ступенькой четыре этажа. Он никогда не пользовался лифтом, проявляя необычайное упорство.

По возвращении в Рим мы с Лукино стали работать порознь — впервые с тех пор, как я переехал к нему. Он поставил «Смерть коммивояжера» Миллера, а я устроился ассистентом режиссера у Антонио Пьетранджели. Летом 1951 года Лукино снял «Самую красивую» по произведению Чезаре Дзаваттини — его единственный по-настоящему популярный фильм. Анна Маньяни блистательно и трогательно сыграла роль матери, которая мечтает вырваться из рутины повседневной жизни и сделать из своей маленькой дочери кинозвезду. Полмира рыдало над этой картиной.

Фильм «Самая красивая» был кинематографическим дебютом Пьеро Този, молодого художника по костюмам, позднее ставшего признанным мастером. Он тоже был родом из Флоренции и прошел примерно тот же путь, что и я. Мы познакомились во Флоренции в ходе работы над «Троилом и Крессидой», и меня настолько поразил его портфолио, что я сразу предложил Лукино взять его мне в помощники. Тот согласился, но с условием, что я буду платить Пьеро из своего кармана. На тех же условиях Пьеро работал художником по костюмам и на съемках «Самой красивой».

Вскоре после окончания съемок «Самой красивой» к нам приехала погостить сестра Лукино с мужем. Однажды утром меня разбудил слуга и взволнованно сообщил, что ночью в дом залезли грабители. Ущерб оказался значительным: из спальни Лукино были украдены золотые блюда и картины, а также коллекция наручных часов известных марок. Полиция приказала собрать всех домочадцев для допроса в большом зале. Лукино и оба его родственника стояли в стороне, и меня удивило, что он сразу не заявил полиции, что я вне подозрений. Он упорно молчал, и я с ужасом понял, что меня сейчас заберут в полицейский участок вместе со всеми остальными — дворецким, слугами, горничными и поваром. Когда меня уводили, Лукино не проронил ни слова.

В полицейском участке нас развели по разным помещениям, грязным и убогим. Пришел старшина и начал меня допрашивать. В Италии вас считают виновным до тех пор, пока вы не докажете обратное, и Бог знает, как отчаянно я пытался убедить его в своей невиновности. Во время допроса с меня сняли отпечатки пальцев, которые, наверно, до сих пор лежат в каком-нибудь архиве. На другой день по ходатайству адвокатов Лукино нас выпустили.

Ночью, сидя в одиночестве в камере, я пытался подвести итоги прошедших пяти лет. Я порвал с семьей. Судьба подарила мне счастливую возможность работы. Я жил на таком уровне, о котором в юности не смел даже мечтать. Но в итоге оказалось, что я всего лишь любовник известного человека, который мне даже не доверяет и не собирается по-настоящему впустить в свою жизнь. Ничего своего у меня нет. Я был счастлив, потому что не сомневался в его привязанности ко мне. А теперь у меня открылись глаза на реальное положение вещей.

Вернувшись из тюрьмы, я нашел Лукино совершенно невозмутимым, как будто ничего не случилось. Единственной темой для разговоров была его будущая постановка — комедия Гольдони «Хозяйка гостиницы», которой он был очень увлечен. Он задавал вопросы, а я рассеянно отвечал. Я был в состоянии душевного потрясения, а Лукино этого не видел или не хотел видеть, как будто считал, что в наших отношениях все остается по-прежнему.

С момента ограбления и до очередного отъезда Лукино на Искью прошло несколько недель. Грабителей поймали, и большая часть похищенного была возращена. Тем не менее, этот инцидент стал сигналом происходящих перемен. Я уже начал к тому времени понимать, что Лукино постепенно от меня отдаляется, наши отношения вернулись на исходную позицию, какими были в самом начале. Он уже не требовал, чтобы я всегда был рядом, присутствовал на всех его встречах с политиками, бизнесменами и в особенности с актерами, красивыми и знаменитыми. Раньше, по нашему молчаливому уговору, я искал предлог удалиться, только когда он был в семейном кругу. Теперь же Лукино гораздо чаще и по разным поводам давал мне понять, что я лишний. Возможно, наши отношения были чересчур уж близкими. Расставание не было драматическим, более того, он всячески поддерживал меня в поисках свободы — стремлении чаще встречаться с друзьями, моими, а не его, «дышать полной грудью».

После истории с ограблением я тоже начал понимать, что наши отношения должны измениться, и стал с большей охотой видеться со своими флорентийскими друзьями. С одной стороны, меня по-прежнему окружало великолепие особняка на виа Салария, а с другой — все больше привлекала скромная богемная жизнь друзей — Пьеро Този, Анны Анни и Данило Донати, которых Лукино тоже знал и уважал. Он нередко использовал их талант.

— Ох уж эти флорентийцы, — с веселой иронией говорил Висконти. — Вечно путаются под ногами. Но без них никуда.

Главная профессиональная трудность Лукино состояла в том, что, обладая изумительным творческим видением (особенно в театре), он не знал, как его выразить на бумаге, потому что совсем не умел рисовать.

Лукино требовалось наше участие, потому что мы учились в Академии художеств и умели держать в руках кисточку и карандаш. В награду он дарил нам бесценные возможности для творчества — правда, гомеопатическими дозами. Сколько раз «флорентийцы» готовили эскизы, а он их подписывал как автор, не испытывая никаких угрызений совести. По правде сказать, со мной было иначе: Лукино доверял мне в работе, причем больше, чем я того заслуживал. Но и отношения у нас были совсем другие. Впрочем, со временем особые отношения тоже дали трещину и разрушились, но дел это не коснулось. В тот трудный период после нашего расставания, когда я искал собственный путь, он не захотел лишиться помощника и снова позвал на постановку «Трех сестер», которые широко распахнули передо мной двери театра. Решение Лукино жестко разграничить нашу личную жизнь и работу было очень болезненным и стоило обоим больших жертв, но он устал от нашего союза и жаждал свободы. Только много позже я понял, что именно произошло в его сердце и голове.

Я переехал в скромную квартирку в центре, которую снимали мои флорентийские приятели Пьеро Този и Мауро Болоньини, впоследствии знаменитый кинорежиссер. А тогда мы только начинали трудиться самостоятельно и еле сводили концы с концами. У нас были три обшарпанные комнатушки на последнем этаже с террасой, выходившей на крыши домов площади Испании.

Пусть это покажется странным, но я пользовался любой возможностью подработать, как в 1946 году, когда переехал из Флоренции. Минувшие годы были прожиты неплохо, я сумел подойти к важным рубежам, но впереди был долгий путь. Первым делом я понял, что враги Лукино не желают иметь со мной дела, потому что я «креатура Висконти», а друзья отворачиваются, потому что он со мной порвал. Авторитет Висконти в театре был очень большим, но в кино его позиции были не такими весомыми. Там-то я и нашел для себя дело. На несколько недель меня взял ассистентом Роберто Росселлини, потом я работал с Антониони на пробах для будущего фильма. Но в общем ничего постоянного и существенного. Никакой серьезной перспективы.