К его изумлению, никто не упал в обморок, никто не взвыл; внезапно раздался громкий хлопок, словно в помещении выстрелили из пушки, и Билл подскочил, но это были всего лишь вспышки фоторепортеров. Все фотографировали и фотографировали Лоретту и Эми, и вместе, и по отдельности. Вместе они прекрасно смотрелись, и не имело никакого значения, кого из них заберет себе Голливуд – точнее, это не имело значения ни для кого, кроме Билла. Он встретился взглядом с Лореттой, и от охватившей его внезапной радости вся его ненависть к Эми исчезла, и он мысленно пожелал ей всего самого лучшего.

«Кино дает, кино отнимает, – подумал он. – Что ж, меня все устраивает…»

Пока еще рано писать о веке джаза, окидывая его взглядом с некоторого расстояния и не рискуя быть заподозренным в преждевременном склерозе. Многие все еще не в силах сдержать позывов к рвоте, слыша характерные словечки той эпохи – пусть эти слова уже и уступают в яркости неологизмам, пришедшим из мира гангстеров. Сегодня век джаза так же мертв, как были мертвы в 1902 году «желтые девяностые», но автор этой статьи уже вспоминает этот период с ностальгией. Именно он стал для него попутным ветром, вознесшим его на гребень волны, и дал ему такие деньги, о которых он и не мечтал – лишь за то, что он рассказал людям о том, что чувствует то же, что и они, и что надо что-то делать с их накопленной и нерастраченной за время войны нервной энергией.

Десятилетие, не пожелавшее скончаться всеми забытым в собственной постели и драматически ушедшее в небытие в октябре 1929 года, началось с первомайских беспорядков в 1919 году. Конная полиция разгоняла демобилизованных деревенских парней, столпившихся на площади Мэдисон поглазеть на ораторов, и эта мера не могла не вселить в головы более образованных юношей сомнений по поводу существующих порядков. Мы вряд ли вспомнили бы про «Билль о правах», если бы за его пропаганду не взялся Менкен, но мы твердо знали, что подобная тирания годится лишь для дрожащих от страха мелких режимов Южной Европы. И если из-за жирных дельцов правительство пошло на такое – может, мы и правда воевали за кредиты Дж. П. Моргана? Но все устали от великих свершений, и все кончилось краткой вспышкой нравственного негодования, точно описанной Дос Пассосом в «Трех солдатах». Нам тут же принялись скармливать кусочки от государственного пирога, и присущий нам идеализм лишь запылал еще ярче, когда пресса принялась раздувать в мелодраматическом ключе истории вроде «Гардинг и банда из Огайо» или «Сакко и Ванцетти». События 1919 года оставили в нас скорее налет цинизма, а не революционный настрой, даже несмотря на то, что сегодня мы судорожно обшариваем свои сундуки, ища, куда же мы, черт побери, засунули фригийский колпак – «Точно помню, он у меня был!» – и мужицкую рубаху? Для века джаза характерным было полное отсутствие интереса к политике.

Это был век чудес, век искусств, век излишеств и век сатиры. На троне Соединенных Штатов восседал «Ноль без палочки», манекен, как живой извивавшийся среди окружавших его шантажистов; элегантный молодой человек поспешил пересечь океан, чтобы мы узрели, кому вскоре предстоит занять британский трон. Целый сонм девиц устремился к юному англичанину; старый американец стонал во сне, ожидая, что его вот-вот отравит жена, последовав совету нового Распутина в юбке, впоследствии взявшего на себя окончательные решения в нашей внутренней политике. Но если отбросить все это в сторону, теперь, наконец-то, все шло так, как нам хотелось. Американцы оптом заказывали костюмы из Лондона, и портным с Бонд-стрит волей-неволей пришлось приспосабливать свой крой к американским фигурам и вкусам – талии удлинились, покрой стал свободным. Неосязаемый эталон мужской элегантности теперь переместился в Америку. Во времена Возрождения Франциск I носил исключительно тупоносую обувь, как было принято во Флоренции. Англия семнадцатого столетия подражала французскому двору; прусские гвардейские офицеры пятьдесят лет назад покупали себе штатскую одежду исключительно в Лондоне. Мужская одежда – символ «могущества, которое человек должен удержать и которое переходит от одной расы к другой».

Мы стали самой могущественной нацией. Кто мог нам теперь диктовать, что в моде и как нам развлекаться? Пока в Европе шла война, мы оказались в изоляции и принялись прочесывать юг и запад нашей страны, ища неведомых обычаев и развлечений, и оказалось, что их немало прямо у нас под рукой.

Самое первое откровение из жизни общества превратилось в сенсацию, совершенно непропорциональную своей новизне. Еще в 1915 году не находившиеся под присмотром взрослых молодые люди из «глубинки» открыли для себя преимущества передвижного уединения, предоставляемые автомобилем, который многие юные Билли получали в подарок на свое шестнадцатилетие в знак того, что отныне им следует рассчитывать лишь на собственные силы. Поначалу даже при таких благоприятных обстоятельствах свидания и все, что из этого следовало, считались отчаянной авантюрой, но вскоре новая возможность была оценена по достоинству и старинная заповедь рухнула. Уже в 1917 году упоминания об этих милых и легкомысленных шалостях можно было обнаружить в любом номере «Хроники Йеля» или «Принстонского тигра».

Но свидания в этой более смелой форме вошли в жизнь лишь зажиточных классов, а остальная молодежь вплоть до окончания войны придерживалась прежних стандартов; поцелуй подразумевал последующее предложение руки и сердца, о чем иногда, к своему смятению, и не подозревали молодые офицеры, прибывшие в незнакомый город. Пелена окончательно спала лишь в 1920 году: век джаза вступил в пору своего расцвета.

Едва успели перевести дух степенные граждане республики, как на сцену, бесцеремонно растолкав моих сверстников, выскочило плясать самое необузданное из всех поколений – поколение, чья юность прошла среди сумбура войны. Девушки этого поколения строили из себя «эмансипе», это поколение испортило нравы своих родителей и постепенно выдохлось – не только потому, что ему не хватило моральных принципов, но и потому, что ему не хватило вкуса. Вспомним 1922 год. Молодое поколение тогда достигло своей кульминационной точки, а затем век джаза продолжался, но чем дальше, тем меньшее отношение он имел к молодежи.

Дальнейшее напоминало детский праздник, в котором инициативу захватили взрослые, поставив тем самым ошеломленных детей в тупик и оставив их без присмотра. К 1923 году старшее поколение, устав с плохо скрываемой завистью смотреть на карнавал со стороны, открыло для себя, что горячительные напитки вполне способны заменить горячую кровь, и под пьяное гиканье разразилась оргия. Молодое поколение перестало играть главную роль.

Целая нация вдруг превратилась в гедонистов, избрав в качестве главной цели погоню за удовольствиями. Преждевременное вступление во взрослую жизнь случилось бы у молодого поколения и без «сухого закона» – они были непреклонны в своем стремлении адаптировать английские обычаи к американским условиям. (На нашем Юге, например, созревают рано, там кипят тропические страсти, но ни во Франции, ни в Испании никогда не было принято оставлять без присмотра взрослых девиц шестнадцати и семнадцати лет.) Но всеобщая жажда развлечений, начавшаяся в 1921 году с вечеринок, где подавали коктейли, имела более глубокие корни.

Понятие «джаз» в своем развитии, в результате которого оно обрело респектабельность, миновало несколько этапов: сначала оно означало секс, затем – стиль танца, а затем и музыкальный стиль. Это понятие ассоциируется с состоянием нервного раздражения, вроде того, что ощущается в крупном городе за линией фронта. Для многих англичан война все еще продолжается, поскольку никуда не делись грозящие им силы, вот почему сейчас нужно есть, пить и веселиться, ведь завтра мы все умрем! Иные причины вызвали аналогичное состояние умов в Америке, хотя здесь существовали целые общественные классы (например, люди «за пятьдесят»), которые десять лет занимались тем, что отрицали само его существование, даже когда его шаловливая мордашка стала являться в кругу членов их семей. Им и не снилось, что они сами же приложили руку к его появлению. Честные граждане любого сословия, свято верившие в строгость нравственных устоев общества и обладавшие властью, позволившей им закрепить свои убеждения в виде необходимых законов, даже не подозревали, что в такой ситуации им по необходимости придется иметь дело с бандитами и мошенниками, и они не верят в это до сих пор. Добродетельные и богатые всегда имели возможность нанять честных и смышленых слуг, чтобы освободить рабов или кубинцев, а когда это убеждение пошло прахом, старшее поколение с упрямством, свойственным людям, не любящим проигрывать, решило остаться при своем мнении, храня свою добродетель и теряя при этом своих детей. Седовласые дамы и господа с приятными, чуть поблекшими, чертами, люди, в жизни не совершившие ни одного бесчестного поступка, все еще продолжают уверять друг друга, сидя в своих нью-йоркских, бостонских или вашингтонских квартирах, что «подрастает целое поколение, которому не будет знаком вкус спиртного». А тем временем их внучки в школах-пансионах передают друг другу зачитанный до дыр томик «Любовника леди Чаттерлей» и уже к шестнадцати годам способны отличить на вкус джин от маисовой водки, если у них вообще есть к этому склонность. Но поколение, достигшее зрелости между 1875 и 1895 годами, продолжает верить в то, во что ему хочется верить.