Он дождался, пока служащий повторит текст.

– Ну а теперь, мистер Шарнхорст, – сказал он, – хочу вам сказать, что служенье муз не терпит таких тревог и требует концентрации. Мисс Принс, как вы заметили, сильно расстроена. Завтра это может сказаться на ее работе, что может принести легкое разочарование миллионам зрителей. Поэтому мы не станем просить ее сейчас принимать какие-либо решения. Более того, сегодня вечером мы с вами вместе покинем Лос-Анджелес и даже поедем в одном и том же поезде!

Лето прошло. Джейкоб все также продолжал вести свою лишившуюся смысла жизнь, думая о том, что осенью Дженни приедет на Восточное побережье. К осени перед ней пройдет множество Раффино, думал он, и она обнаружит, что от их рук, их взглядов – и губ – ее сердце, в сущности, замирает совершенно одинаково. Все это, с поправкой на место, было то же самое, что и влюбленности в гостях у университетских однокурсников, все эти студенческие интрижки беззаботных летних дней… И если ее чувства к нему все-таки не дотянут до романтических, то он все равно сделает ее своей, и пусть романтика придет после свадьбы – он слышал, что так бывает, и у множества жен все происходило именно так.

Ее письма его и очаровывали, и озадачивали. За неумением выразить себя попадались проблески чувств – всегдашняя признательность, желание поговорить и даже мимолетная, почти испуганная реакция по отношению к нему со стороны какого-то мужчины, – но об этом он мог только догадываться. В августе она уехала сниматься на «натуру»; стали приходить открытки из какого-то пустынного захолустья в Аризоне, затем некоторое время вообще ничего не было. Перерыв его обрадовал. Он проанализировал все, что могло вызвать ее неприязнь: свою напыщенность, свою ревность, свою неприкрытую печаль. На этот раз он будет вести себя по-другому. Он будет себя контролировать. По крайней мере, она опять сможет им восхищаться, и тогда увидит в нем ни с чем не сравнимую по возвышенности и упорядоченности жизнь.

За два дня до ее приезда Джейкоб пошел смотреть ее новую ленту в ночной кинотеатр на Бродвее. Фильм был про студентов. Она появилась на экране с волосами, собранными в пучок на макушке – хорошо известный символ безвкусицы, – и вдохновила героя на спортивный подвиг, и сразу исчезла, оставшись на заднем плане, во мраке ликующих трибун. Но в ее игре появилось нечто новое; ее завораживающий голос, который он отметил еще год назад, впервые воплотился с немого экрана. Каждое ее движение, каждый жест, обладали точностью и значением. Все остальные зрители тоже это заметили. Ему показалось, что это именно так – это было ясно по их участившемуся дыханию, по отражению ее ясной и точной мимики в их легкомысленных и равнодушных глазах. И в рецензиях это тоже отметили, хотя большинство рецензентов было неспособно дать точного определения ее индивидуальности.

Но первым явным признаком популярности стало поведение пассажиров поезда, в котором она приехала. Несмотря на обычную суету с встречающими и с багажом, у всех нашлось время, чтобы на нее поглазеть, чтобы обратить на нее внимание друзей и произнести вслух ее имя.

Она блистала. Щебечущая радость изливалась из нее и царила вокруг, словно парфюмер сумел запечатать в пузырек чистый восторг. И вновь произошел таинственный обмен, и в подсохших было венах Нью-Йорка опять заиграла свежая кровь – она обрадовалась, узнав шофера Джейкоба; посыльные в «Плаза» почтительно засуетились, метрдотель ресторана, куда они пошли перекусить, едва не упал в обморок от волнения. Что касается Джейкоба, то он полностью себя контролировал. Он был кроток, внимателен и вежлив, и это было для него вполне естественно – пусть в данном случае он и счел необходимым все тщательно спланировать. Его поведение показывало его способность взять на себя все заботы о ней, демонстрируя волю, на которую она могла бы опереться.

После ужина тот уголок ресторана «Колония», где они сидели, постепенно очистился от тех, кто зашел перекусить после театра, и они почувствовали себя наедине друг с другом. Лица их стали серьезными, голоса зазвучали тише.

– Я не видел тебя целых пять месяцев. – Он задумчиво посмотрел на свои руки. – Во мне ничего не поменялось, Дженни. Я по-прежнему люблю тебя всем своим сердцем. Я люблю в тебе буквально все: и твои глаза, и твои недостатки, и твой образ мыслей. Единственное, чего я хочу, – это чтобы ты была счастлива!

– Знаю, – прошептала она. – Черт возьми, знаю!

– Я не знаю, чувствуешь ли ты по отношению ко мне, как и раньше, всего лишь восхищение? Если ты выйдешь за меня, то мне кажется, что со временем появятся и другие чувства; ты и глазом не успеешь моргнуть, как они появятся! И тогда то, что ты назвала «замиранием сердца», вызовет у тебя лишь улыбку, потому что настоящей жизнью, Дженни, живут не мальчишки и девчонки; настоящая жизнь – для мужчин и женщин.

– Джейкоб, – прошептала она, – можешь мне больше ничего не объяснять. Я это все уже знаю.

Он впервые посмотрел ей прямо в глаза:

– Что ты хочешь этим сказать? Что ты знаешь?

– Я знаю все, о чем ты говоришь! Ах, это ужасно! Джейкоб, послушай меня! Я хочу тебе обо всем рассказать. Слушай меня, милый, и не перебивай. Только не смотри на меня. Слушай же, Джейкоб: я влюбилась!

– Что? – с непонимающим видом переспросил он.

– Я влюбилась! Вот что я хотела тебе сказать, когда сказала, что знаю… Что все эти замирания сердца – это глупость!

– Ты хочешь сказать, что влюбилась в меня?

– Нет.

Ужасающее слово зависло в пространстве между ними, танцуя и вибрируя над столом: «Нет… Нет… Нет!»

– Ах, это просто ужасно! – воскликнула она. – Я влюбилась в мужчину, с которым познакомилась на съемках этим летом. Я не хотела… Я пыталась не влюбляться… Но как только мы приехали на место, я сразу же поняла, что влюблена и ничего от моего желания не зависит! Я написала тебе письмо, чтобы ты приехал, но я его не отправила, и так я там и сходила по нему с ума, не осмеливаясь с ним даже заговорить, и каждый вечер я засыпала в слезах.

– Он актер? – спросил Джейкоб чужим глухим голосом. – Тот самый, Раффино?

– Ах нет, нет, нет! Подожди, я сейчас тебе все расскажу. Это длилось три недели, и мне хотелось себя убить, Джейк! Жизнь без него казалась мне лишенной смысла. А однажды вечером мы случайно оказались с ним в машине наедине, и он застал меня врасплох, и мне пришлось признаться, что я его люблю. А он знал… Разве мог он этого не знать?

– И это чувство… Просто нахлынуло на тебя… – размеренно произнес Джейкоб. – Понимаю.

– Ах, я так и знала, что ты поймешь, Джейк! Ты все понимаешь. Ты – самый лучший на свете, Джейк, мне ли этого не знать?

– Ты выйдешь за него замуж?

Она медленно кивнула головой.

– Я сказала, что мне сначала нужно съездить на восток и поговорить с тобой. – По мере того, как проходил ее страх, его горе становилось для нее все более очевидным, и на глазах у нее показались слезы. – Джейк, такое случается лишь раз в жизни! Вот что крутилось у меня в голове все то время, пока я старалась с ним даже не разговаривать, – и если ты упустишь этот шанс, он ведь больше никогда тебе не выпадет, и зачем тогда вообще жить? Он – режиссер, и он чувствовал то же, что и я!

– Я понимаю.

И как когда-то, она вновь коснулась его взглядом, словно руками:

– Ах, Джейк!

Она вдруг произнесла его имя нараспев, с сочувствием и пониманием, и тем самым смягчила постигший его только что удар. Джейкоб смог стиснуть зубы и постарался скрыть свое горе за маской иронии. Он попросил счет. Казалось, что прошел целый час, прежде чем они оказались в такси, которое повезло их в отель «Плаза».

Она прильнула к нему:

– Ах, Джейк, скажи мне, что все хорошо! Скажи мне, что ты меня понимаешь! Милый Джейк, мой лучший, мой единственный друг, скажи мне, что ты меня понимаешь!

– Конечно понимаю, Дженни. – Его рука механически погладила ее по спине.

– Ах, Джейк, тебе, должно быть, сейчас очень плохо, да?