К январю военные лагеря, два года игравшие заметную роль в жизни маленького городка, уже стали прошлым. Лишь стойкий запах сжигаемого в печах мусора напоминал о былом оживлении и суете. Оставшаяся лагерная жизнь теперь с горечью концентрировалась вокруг здания штаба части, состоявшего из унылых кадровых офицеров, которые так же, как и я, опоздали на войну.

А в город со всех концов Земли стала возвращаться тарлтонская молодежь: кто в форме канадских подразделений, кто на костылях, кто с пустым рукавом. Промаршировал по улицам вернувшийся домой батальон Национальной гвардии, и вместо убитых в его рядах зияли пустые места, а оставшиеся в живых тут же сбросили с себя романтический флер и встали за прилавки местных лавчонок. На танцах в загородном клубе военная форма стала редкостью, теряясь среди смокингов.

Под Рождество неожиданно приехал Билл Ноулз – и уехал на следующий день: то ли он вручил Эйли свой ультиматум, то ли она, наконец-то, определилась. Иногда, когда она не была занята вернувшимися героями из Саванны или Огасты, я с ней встречался, но чувствовал я себя при этом неким пережитком прошлого – чем, впрочем, и являлся. Эрла Шоена она ждала со столь безграничной неуверенностью, что даже не хотела об этом разговаривать. Он прибыл за три дня до моего окончательного освобождения.

О его приезде я узнал, увидев, как они вместе шагают по Маркет-стрит; мне в жизни еще не доводилось видеть столь жалкой парочки, хотя я вполне допускаю, что такие ситуации повторялись сплошь и рядом во всех городах, где стояли военные лагеря. Это трудно представить, но во внешности Эрла практически все было не так. Из зеленой шляпы торчало «шикарное» перышко; костюм с укороченными брючками был украшен тесьмой по той гротескной моде, которой был положен конец благодаря усилиям общенациональной рекламы и кинофильмам. Он явно побывал у своего прежнего парикмахера, поскольку его волосы аккуратной скобочкой окаймляли розовую, чисто выбритую шею. Он не выглядел ни потрепанным, ни бедным, но этот шик «первого парня на деревне» и звезды «танцулек под гармонь» просто бросался в глаза – и особенно в глаза Эйли. Ведь она и представить себе не могла, как обстояли дела на самом деле; в таком костюме исчезала даже природная грация его изумительного телосложения. Сначала он хвастался своей отличной работой; она должна была их прокормить до тех пор, пока ему «не представится случай урвать хорошую деньгу». Но в тот самый миг, когда он возвратился в ее мир на своих условиях, ему следовало расстаться со всеми надеждами. Я не знаю, что ему сказала Эйли и что перевесило – ее печаль или ошеломление, но действовала она быстро: спустя три дня после прибытия Эрл уже ехал вместе со мной в поезде обратно на север страны.

– Ну что ж, вот все и кончилось, – уныло сказал он. – Она прекрасная девушка, но слишком уж ученая для меня. Наверное, выйдет замуж за какого-нибудь богатея, который даст ей положение в обществе. Терпеть не могу таких задавак! – И чуть позже: – Она мне сказала, чтобы я приезжал через годик, но я никогда не вернусь. Все эти барские замашки хороши, когда на них есть деньги, да только…

«…да только все это было ненастоящее», – хотел сказать он. Провинциальное общество, в котором он с таким удовольствием повращался в течение полугода, уже казалось ему жеманным, фатовским и искусственным.

– Слушай-ка, а ты тоже заметил, когда мы садились в поезд? – спросил он меня через некоторое время. – Две отличные девахи, и совершенно одни! Может, смотаемся в соседний вагон, позовем их пообедать? Чур, моя та, что в синем! – Прошагав полвагона, он вдруг обернулся. – Слушай, Энди! – сказал он, нахмурившись. – Хотел спросить у тебя одну вещь: откуда она узнала, что я водил трамвай? Я ведь никогда ей не говорил.

– Это я сказал!

В этом месте повествования зияет значительный пробел, о котором я знал с самого начала. В течение последующих шести лет, пока я оканчивал Гарвардскую школу права, вкладывался в коммерческие самолеты и в производство прочной дорожной плитки, которая выдерживала новые грузовики, Эйли Калхоун была для меня не более чем просто именем на рождественской открытке; теплыми ночами, вспоминая запах магнолий, я иногда вспоминал и о ней. Изредка кто-нибудь из армейских знакомых спрашивал: «А что стало с той блондинкой, за которой все тогда бегали?», но я ничего не знал. Однажды вечером в нью-йоркском «Монмартре» я наткнулся на Нэнси Ламарр и узнал, что Эйли была помолвлена с одним человеком из Цинциннати, ездила на север страны в гости к его родителям, а затем разорвала помолвку. Она оставалась все такой же прекрасной, рядом с ней постоянно крутился какой-нибудь жутко влюбленный ухажер или даже сразу несколько. Но ни Билл Ноулз, ни Эрл Шоен больше уже не возвращались.

Примерно в это же время до меня дошла молва, что Билл Ноулз женился на девушке, с которой познакомился на пароходе. Вот, собственно, и все – не так уж и много за целых шесть лет.

Как ни странно, но увиденная мною в сумерках на какой-то тихой платформе в Индиане девушка вдруг пробудила во мне желание вновь оказаться на Юге. Девушка в накрахмаленном розовом платье из органди заключила в объятия какого-то мужчину, сошедшего с нашего поезда, и увлекла его к поджидавшей машине – и я почувствовал что-то вроде внезапного укола. Мне показалось, что она унесла его прямо в навсегда утраченный мир того лета, когда мне было двадцать лет, где время замерло и очаровательные девушки, чьи черты я не мог различить, словно их скрывала пелена прошлого, все еще бродят по тенистым улицам. Мне кажется, что поэзия – это мечта о Юге уроженцев Севера. Но прошли месяцы, прежде чем я отправил Эйли телеграмму и тут же отправился вслед за ней в Тарлтон.

Стоял июль. Отель «Джефферсон» выглядел каким-то обветшалым и переполненным; в столовой, которую моя память населяла лишь офицерами и девушками, заседал местный клуб, члены которого периодически разражались песнями. Я узнал таксиста, который вез меня в дом Эйли, но его «И я вас тоже, лейтенант» прозвучало неубедительно. Нас таких там было двадцать тысяч.

Это были три очень любопытных дня. Я могу лишь предположить, что Эйли утратила часть юного лоска, как и полагается в этом мире, но поручиться за это я бы не смог. Внешне она была по-прежнему столь привлекательна, что вас тянуло к личности, рвавшейся с ее уст. Нет, произошедшая перемена была гораздо более глубокой.

Я сразу же заметил, что она теперь по-другому разговаривала. Из ее голоса исчезли гордые модуляции, звучно намекавшие, что ей известны секреты ушедшего яркого и прекрасного патриархального прошлого; теперь для всего этого не было времени, поскольку она стала разговаривать в полушутливой, полуотчаянной новой южной манере. И этой манере в жертву приносились все оттенки, поскольку только так она работала, не оставляя времени задуматься: ни о настоящем, ни о будущем, ни о ней, ни обо мне. Мы пошли на шумную вечеринку в доме одной молодой пары, и нервным и блистающим ее центром была Эйли. Ей было уже не восемнадцать, но в маске дерзкого паяца она смотрелась так же привлекательно, как и всегда.

– Эрл Шоен давал о себе знать? – спросил я ее на следующий день по дороге на танцы в загородный клуб.

– Нет. – Она вдруг ненадолго стала серьезной. – Я часто о нем вспоминаю. Он был… – Она умолкла.

– Болваном.

– Я вообще-то собиралась сказать «мужчиной, которого я больше всех любила», но это неправда. Я никогда его не любила – иначе я бы все равно вышла за него замуж, правильно? – Она вопросительно взглянула на меня. – По крайней мере, я бы с ним так не обошлась.

– Это было невыносимо!

– Конечно, – неуверенно согласилась она. Ее настроение поменялось: она стала насмешливой. – Как же эти янки морочили нам головы! Нам, бедным южным девочкам! Ой, боже ж ты мой!

Когда мы приехали в загородный клуб, она тут же, словно хамелеон, растворилась в незнакомой мне толпе. Танцевальный зал заполнило новое поколение, в котором не было достоинства, отличавшего тех, кого я знал; но никто из них не мог соперничать с Эйли, представлявшей собой частицу его ленивой, лихорадочной сути. Возможно, она заметила, что лишь она одна сохранила изначальное стремление покинуть провинциальный Тарлтон, двигаясь вслед за поколением, которое было обречено остаться без преемников. Когда именно она проиграла битву, разыгравшуюся за белыми колоннами веранды ее дома, я не знаю. Но что-то она рассчитала неверно, где-то промахнулась. Сама ее сумасбродная живость, которая даже сейчас привлекала мужчин, собирая вокруг нее толпу поклонников, не уступавшую свитам самых юных и свежих, была признанием поражения.