— Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить на его место майора Лыткова?

Кадровик тактично пояснил:

— Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…

— А Городулина куда?

— С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.

— А на самолюбии? — спросил комиссар.

Кадровик тонко улыбнулся:

— С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник — старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесообразность… Лытков — его ученик, начинал под его руководством. Преемственность, товарищ комиссар, в наших условиях вещь закономерная. И показатели наши резко улучшились бы, ибо мы выйдем тогда по процентам на второе место, — услышал он голос кадровика.

— А вы считаете удобным подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?

— Он уже поправляется, — радостно сообщил блондин. — И, вероятно, сразу же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать передвижения по службе, когда человек отдыхает. — Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся. — Шуму меньше, товарищ комиссар.

— Шуму меньше, — сказал комиссар, подымаясь. — Подлости больше.

В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он немедленно взялся за усть-нарвинское дело.

К этому времени папка Гусько основательно распухла. Сам Гусько сидел в Крестах. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно, каждое утро делал зарядку. В первый же день перевода в Кресты Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:

— Комар, беру все на себя!..

Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в Крестах, прозвище «Комар», установить пока не удалось.

Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов.

Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска и усть-нарвинские. Были тут и совсем пустые показания, по-видимому, не имеющие никакого значения.

В Челябинске Гусько заходил к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки, и ему для этого нужна справка из Челябинского ЗАГСа. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан небольшого размера.

В вечер прихода к сестре Гусько познакомился у нее с санитаркой Клавой Суриковой, работавшей вместе с сестрой в больнице. Втроем они пили чай, а Гусько потом сбегал за четвертинкой для себя и бутылкой красного для девушек. Посидели недолго, часа два. Потом Гусько взял чемодан и вышел вместе с Клавой. Сестре сказал, что, может, еще на днях зайдет, а, может, уедет так.

Санитарку Гусько проводил до дому, постоял с ней у ограды. Клава попрощалась с ним и спросила, куда же он, на ночь глядя, пойдет? Он ответил: «Добрые люди найдутся»… Она сказала: «А может добрые люди около вас?..» Он ее обнял, но она вырвалась и сказала, что если он этих глупостей не будет себе позволять, то она пустит его переночевать к себе. Они пришли к ней в комнату, она постелила ему на полу, а потом они легли на ее кровать. В половине шестого утра она ушла на дежурство. Гусько еще спал. В обеденный перерыв санитарка принесла из столовой щи и биточки, накормила Гусько. Сестре его она ничего не стала говорить.

Так прожили они с неделю. Клава отдала ему второй ключ от комнаты. Уходил он из дому редко и только вечером. Клава его ждала. Один только раз со скуки пошла в кино: был культпоход. О себе он ей ничего не рассказывал. На спине у него есть татуировка с надписью: «Рожден без счастья в жизни». Клава прочитала и спросила: «Это правда?» Он ответил: «Правда».

— А вам не приходило в голову, что он преступник? — спросил у нее Белкин.

— Приходило. Только я жалела его.

— Как же можно жалеть преступника?

— Если любишь, обязательно жалеешь, — ответила санитарка.

— Но ведь вы же теперь будете нести ответственность.

— Ну и пусть. Я за ним куда угодно поеду.

— Куда он поедет, вам туда не добраться, — сказал Белкин.

Клава заплакала.

Взяли Гусько у нее на квартире. Пришли вчетвером: Белкин и три работника челябинского розыска. Двое стали у окон со двора. Занавески на окнах были задернуты. Гусько лежал в постели. Услышав стук, он сказал Клаве:

— Не отпирай.

Она накинула крючок и на дверь, ведущую из комнаты в сени.

— Закрой ставни, — сказал Гусько, продолжая курить в постели.

Белкин рванул дверь, скоба держалась не на шурупах, а на гвоздях и легко отлетела. Войдя в сени, Белкин уже не стучался, а стал срывать вторую дверь. Ему помог младший лейтенант, и крючок вырвали.

— А ну, вставай, Гусько. Ты арестован, — сказал Белкин.

Гусько неторопливо поднялся, взял со стула брюки, Белкин следил за его руками: в карманы Гусько не полез. Вслед за брюками он так же медленно надел резиновые сапоги. Потом спросил;

— Кланя, ремня не видела?

Она не ответила, только покачала головой.

Он откинул одеяло, поднял подушку, затем сунул руку под матрас и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор с шорохом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной косяк. Гусько скрутили.

— Шляпа! — сказал Городулин, выслушав Белкина. — Ты ж говорил, что следил за его руками?

— Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.

— И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках.

Ознакомившись с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в Кресты.

Женщина-конвоир в гимнастерке и темной юбке ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин — подле дверей. Оба были в гражданском.

Покуда арестованный шел от двери к углу — это было шагов пять-шесть, — Городулин быстрым, но очень точным взглядом оценил его высокий рост, крепкое телосложение.

Опустившись на табурет, Гусько застенчиво улыбнулся, положил ногу на ногу, как человек, приготовившийся к длинной беседе.

— Гусько Владимир Карпович? — спросил Городулин, но не его, а Белкина.

Белкин кивнул, а Гусько сказал:

— Он самый.

Все еще не глядя на него, Городулин снова равнодушным голосом обратился к оперуполномоченному:

— Имел срок десять лет за бандитизм в 1946 году, двадцать пять лет за убийство с целью грабежа в 1953 году, восемь лет за разбой в месте заключения… Прикиньте, пожалуйста, товарищ оперуполномоченный, сколько это получается всего?

— Сорок три года, — ответил Белкин.

— А отроду ему?

— Двадцать девять.

Краем глаза Алексей Иванович видел, что во время его разговора с Белкиным Гусько сбивал щелчками с колена невидимые соринки.

«Нервничает», — подумал Городулин.

— Вам предъявляется обвинение, — повернулся к нему Городулин, — по статьям пятьдесят девятой, пункт четырнадцатый, и сто тридцать шестой. Содержание статей вам известно?

— Рассказывали, — кивнул Гусько в сторону Белкина.

— Почему же вы не подписываете предъявленного вам обвинения?

— А зачем меня на девять граммов тянут? — усмехнулся Гусько.

— Тянут на то, что заслужили, — резко сказал Городулин. — А девять там граммов или восемь — я не взвешивал. Не в аптеке.

— Что мне судьбой отпущено, то я беру, — сказал Гусько, подтягивая голенища сапог. — А лишнего мне не клейте.

— Из тюрьмы бежал? — спросил Городулин.

— Ну, предположим.

— Три буфета в Усть-Нарве ограбил?

— Это вопрос. Доказать надо.

— Милиционера ножом ударил?

— А если у меня было безвыходное положение! — сказал Гусько. — Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонько полоснул, по шее, для острастки.