Для осуществления убийства нужна была ночь. Кордов никогда не приходил к вам ночью. Чтобы вести переговоры о переделке его брюк, вы назначили ему время — 8 часов вечера. Из дома вы ушли раньше, часов в шесть, оставив записку: «Гоша! Сложилось так, что я должен был уехать к 7 часам. Дома буду в 12 час. Извини, пожалуйста». Ни даты, ни подписи вы не поставили, чтобы на всякий случай оберечь себя от подозрений. Конечно, Кордов не стал бы вас ждать. Поэтому его встретил на лестнице Далматов, который как будто тоже направлялся к вам. «Узнав», что вас нет дома, он предложил Кордову подождать где-нибудь в ресторане, пока вы не вернетесь. А вы до половины 12-го пробыли у вашего приятеля Бахарева. На день рождения Барнецова вы не пошли по понятным причинам: уйти раньше времени было бы невозможно, а в 12 часов вас должны были ждать Далматов с Кордовым.

В первом часу ночи они пришли к вам. Вещи Кордова вы не взяли (это была бы лишняя улика), сославшись на загруженность. Вы предложили посидеть всем вместе, выпить. Но Кордов вообще не пил, а Далматов был достаточно пьян, и они оба отказались. Вы решили проводить Кордова домой и предложили пройтись пешком: погода была теплая, летняя. Далматов тоже хотел проводить Кордова: Вента веселилась на балу и вернуться домой должна была поздно. По дороге вы старались выведать, получил ли Кордов повестку в милицию. А когда вы проходили мимо сада 9-го Января, то предложили пройтись по аллее и посидеть на скамейке. Было уже темно. Далматов отошел в кусты, а вы продолжали сидеть вдвоем, разговаривая о чем-то. Далматов выстрелил почти в упор. Вы успели мазнуть по шее Кордова прихваченной специально помадой, и оба скрылись. Вот как все было…

Шумский замолчал, глядя на Потапенко. Тот поднялся, нетвердо подошел к столу и глухо проговорил:

— Дайте папиросу.

Изотов достал пачку «Севера» и тряхнул ею так, что несколько папирос высунулось из отверстия. Потапенко взял одну короткими пухлыми пальцами, которые тряслись, как у паралитика, помял ее и сунул в рот.

— Все правда… так и было… — он глубоко затянулся. — Именно так, точно вы присутствовали при всем…

Шумский молча протянул ручку с обмокнутым в чернила пером. Потапенко взял ее и, помедлив, расписался. Потом диким, бессмысленным взглядом обвел сидящих за столом работников милиции, и, покачиваясь, вышел перед конвойным.

Только что в управлении закончилось общее собрание отличников милицейской службы города. Прохор Филиппович Гаврилов, выкурив папироску и поболтав с друзьями о новостях, стал спускаться по широкой лестнице. Вдруг он услышал, как чей-то молодой голос окликнул его. Прохор Филиппович обернулся.

— A-а, Дмитрий, — обрадовался он. — Ну, как служится? Доволен? Ты в каком теперь отделении, чего-то не видно тебя?

— В 16-м. А вы все там же?

— Куда же мне идти? Все там… А ты молодец, я так и думал, что из тебя толк получится… Да, ты помнишь мы с тобой на посту стояли — в саду человека убили? Так вот, нашли убийцу, сознался.

— Да ну? — сверкнув глазами, воскликнул Дмитрий. — Давно?

— Вот тебе и «да ну»! Никак, я вижу, не отойти тебе от этой привычки! — засмеялся Прохор Филиппович. — Нет не очень… Помнишь, я тогда тебе говорил: какое бы преступление не совершилось, — все равно найдем мы преступника. Вот и убеждайся сам. Сколько времени прошло, а ниточка-то тянется, тянется, где оборвется, неизвестно, но оборвется… Так-то. Ну, пока! Будешь в наших краях — заглядывай!

Лейтенант Аркадий Коготков входит в дежурную комнату подчеркнуто деловито. Он двигается стремительно, порывисто. На нем — китель, галифе, черная кубанка. Из-под кителя выпирается пистолет.

Коготков садится за стол.

Хлопает дверь. По полу, холодя ноги, катятся белые волны стужи. Стуча коньками, входит мальчик в белой заячьей шапке. Он едва переводит дыхание, трет нос дырявой рукавицей…

Спустя минуту, забыв о солидности, на ходу надевая шинель, из дежурки выбегает Коготков и направляется в кабинет Дровосекова.

Выскакивает Коготков.

— Мальчик, иди сюда!

Стучат коньки, будто козел копытцами. Отделение оживает. Коготков командует:

— Пляскин, останетесь дежурить. Склянка, за мной! Ты, мальчик, иди, катайся. Молодец!..

Во дворе уже шумит «Победа». Яркий свет фар вонзается в морозный туман. Выходит Дровосеков, седой, высокий, с погонами майора на шинели. За ним — оперативный уполномоченный Кисляев, следователь, Склянка и Коготков.

Через мгновение автомобиль несется по улицам…

…Уже сияет луна, хотя только восемь часов вечера. Кассир сберегательной кассы, тучная женщина в лохматой синей фуфайке, с дымчатой шалью на плечах, складывает деньги стопками, скрепляет их бумажными ленточками. Окошко в молочностеклянной перегородке она заслонила счетами. Рядом сидит заведующая сберкассой.

Тихо. Пусто. И вдруг — шорох. Женщины поднимают головы. Счеты отодвигаются. В окошках — лица в масках из носовых платков. Виднеются только глаза, брови и лбы.

Кассир видит черное дуло пистолета, рукав полушубка, блестящие глаза, тонкие, сросшиеся брови.

Перед заведующей — финский нож, платок на лице, монгольские, с косым разрезом, щелки глаз, покрасневшие веки.

— Не вставать! — приказывает парень с пистолетом.

За перегородку входит коренастый широкоплечий мужчина в шинели. Он обрывает телефонную трубку и выгребает у кассира из стола деньги. Над платком — глубоко запавшие серые глаза, белые брови, загнутые хвостиками вверх, как запятые.

— Будьте любезны, откройте сейф. — Глаза его смеются.

Скрипит тяжелая дверца. Коренастый наклоняется, платок отходит, и заведующая видит, что у него нижняя губа слегка закрывает верхнюю.

— Извините, девушки, за нарушенный покой. Сожалею и скорблю. Привет племянницам. Пишите до востребования. — Коренастый машет рукой с татуировкой на кисти. Парень с пистолетом командует:

— Два часа не сходить с места! Буду следить…

Окошко снова задвигается счетами. Заведующая бросается к дверям, — они закрыты снаружи замком…

Все это возникает перед глазами Коготкова, пока следователь, Кисляев и Дровосеков допрашивают кассира и заведующую. Те вытирают слезы и говорят:

— Боже мой, боже мой! Два часа боялись высунуть нос. А потом уже решились крикнуть в форточку…

Коготков вспыхивает:

— Скоты они! Это уже закон: кто не хочет работать — тот становится паразитом.

Маленький, стремительный, в светлом лыжном костюме и в белом шерстяном шлеме, Коготков мчится по ледяной дорожке, заложив руки за спину и сильно клонясь вперед. Жиг, жиг, жиг, — звучно полосуют лед острые коньки. А может быть, они радостно выговаривают: жить, жить, жить?

Коготков делает уже третий круг, но Саши все нет. А что, если не придет? От нее всего жди. С ней каждую минуту не знаешь, что будет дальше. Два раза она приглашала на каток и два раза приходила с его другом Бражниковым.

Саша на ледяной дорожке возникает внезапно. В рубчатом черном трико, в таком же свитере, в пуховой шапочке, что лежит на голове клоком снега, она походит на хрупкую школьницу. Коготков смеется и крутится на льду волчком.

— Догоняй! — кричит он, уносясь в морозный дым. Аркадий слышит сзади звучное — жиг, жиг, жиг, радостно хватает ртом обжигающий, свежий воздух. Он уходит вперед Саши на целый круг и оказывается за нею.

Но вот они сворачивают с ледяной дорожки и плюхаются на скамейку, застеленную белой шкуркой снега. Сашины прядки черных волос, ресницы, тоненькие брови и даже едва видимые усики — голубые от инея.

Коготков старается коснуться, будто случайно, Сашиного плеча, руки и тихо смеется.