— И в спину — для острастки?

Гусько улыбнулся широко и беззаботно.

— Этот вопрос. Надо доказать.

— Что ж тут доказывать, — сдерживаясь, спросил Городулин, — если ты нож по рукоятку оставил в ране?

— Не я, — ответил Гусько. — Он сам. Когда мы упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.

— А топор в Челябинске тоже не ты швырнул? — спросил Белкин.

— Насчет топора разговору нет, — ответил Гусько. — Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает. Конечно, он не соображает спросонку…

Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые, насмешливые.

Скользнув холодным взглядом по Гусько, Городулин обернулся к Белкину и лениво сказал:

— Кончаем, Белкин. Чего в самом деле, возиться? «Комар» ведь сознался. Распорядитесь привести его сюда.

Оперуполномоченный тотчас вышел в коридор. Он был в некотором смятении. Ни Городулин, ни он сам понятия не имели о «Комаре». А уж о том, что он сознался, и говорить не приходилось. Очевидно, Алексей Иванович решил рискнуть. Белкин успел заметить, как на одно мгновение застыл на своем табурете Гусько, когда Городулин велел привести «Комара».

Через десять минут в камеру ввели плотника Орлова. Это единственное, что мог придумать Белкин.

Как только Орлов показался на пороге, Городулин сказал Гусько:

— Ну, вот твой кореш. Целуйся с ним. Оба сгорели!

И, быстро ткнув в сторону Гусько пальцем, резко спросил Орлова:

— С ним грабил?

Орлов пошевелил губами и сипло ответил:

— С ним.

— Прокашляйся! — приказал Городулин.

Орлов покорно откашлялся.

— Сука! — просвистел с табурета Гусько.

— А ну, не выражаться! — оборвал его Городулин. — Садитесь, Белкин, за стол, пишите…

В этот день выяснить все до конца еще не удалось, но клин между сообщниками был вбит крепко, и воля Орлова окончательно подорвана. Гусько же временами продолжал цепляться за каждую мелочь, даже потребовал бумагу для жалобы, часто просился в отхожее место. Однако с этого дня утреннюю зарядку делать перестал и в камере поговаривал, что, кажется, «дырка» ему обеспечена.

Каждый раз, выходя из ворот тюрьмы, Алексей Иванович чувствовал безмерную усталость. Допросы Гусько изматывали, вероятно, больше самого Городулина, чем бандита.

Жалости никакой Алексей Иванович к нему не ощущал, да и злобы, пожалуй, тоже. Скорее всего это было изумление, что вот сидит на табуретке человек, у которого все на месте — руки, ноги, крепко сколоченное тело, объясняется он теми же звуками, что и все остальные люди — и, тем не менее, это не человек, и нет у Городулина никакой возможности изменить его.

В тот день, когда дело, наконец, было окончательно подготовлено для передачи в прокуратуру, Алексей Иванович вышел из Крестов часу в седьмом.

По дороге домой он зашел в управление позвонить на Всеволожскую. Отдавая Городулину ключ от кабинета, дежурный сказал:

— Вас, товарищ полковник, разыскивал начальник управления.

Пока Городулин разговаривал со Всеволожской, из соседней комнаты привычно проникали два голоса: Агашова и секретарши Вали. Переговорив по телефону, Городулин постучал кулаком в стену:

— Агашов, зайди ко мне.

Агашов вошел вместе с Валей. Валя села в сторонке на диван.

— Ты на опознании сегодня был? — спросил Городулин.

— Был, Алексей Иванович. Все в порядке.

— Сделал по правилам, как положено?

Краснея, молоденький оперуполномоченный закивал:

— Чуть не завалил, Алексей Иванович!.. Преступник, как вы знаете, рыжий, значит, положено выставлять перед свидетельницей пять рыжаков, чтоб она выбирала. А местечко-то маленькое, где мне столько рыжаков достать? Хорошо, со мной сержант был в масть. Одел я его в гражданское, посадил на стул рядом с преступником, да еще троих разыскал в поселке… Ох, я и волновался, Алексей Иванович! Старуха смотрит на нашего сержанта, а я думаю: ну, а что если она его сейчас опознает?..

— Когда у тебя экзамены? — перебил его Городулин.

— Через восемь дней.

— Как он? — повернулся Городулин к Вале и увидел, что Агашов подает ей знаки.

— Н-ничего, — хмуро протянула она; глаза у нее были красные, вроде заплаканные.

Городулин потемнел.

— Ты зачем ее обижаешь?

— Я не обижаю, товарищ подполковник, — удивленно вытянулся Агашов, и было видно, что не врет.

— Имей в виду, — сказал Городулин, — ты там этих чисел не усвоил…

— Иррациональных, — быстро подсказал Агашов.

— Вот-вот. А без них в нашем деле, как без рук. Понял? Иди. А вы останьтесь, пожалуйста, Валя.

Агашов вышел почти строевым шагом.

Городулин пересел на диван.

— Ну, быстренько, Валя. Что стряслось? Кто обидел?

Она промолчала.

— Я же устал, Валюша. Пожалейте старика. Мне домой пора.

— Учите их на свою голову, — со злостью вдруг произнесла Валя.

— Кого «их?» — спросил Городулин.

— Всех… Лыткова, Агашова… Всех…

— Не понимаю.

— А то, что Лыткова назначают к нам в отдел. Вот что! — выпалила Валя со злостью, словно Городулин был в этом виноват.

— Ну, назначают, — спокойно сказал Городулин. — Он и так за нашим отделом. Подумаешь, делов палата…

— Вы, честное слово, Алексей Иванович, как маленький! — Она повернула к нему расстроенное лицо. — Его же на ваше место назначают. На ваше, понимаете?..

— А меня куда? — наивно спросил Городулин.

— К нему заместителем…

Он вынул папиросу, закурил, потом поплевал на нее, притушил и аккуратно положил в пепельницу. Валя с испугом смотрела на него, она уже жалела, что проболталась.

— Вот что, Валя, — сказал Городулин, подымаясь. — Я вас убедительно прошу никогда мне больше никаких служебных сплетен не рассказывать.

— Простите, Алексей Иванович… Я думала…

— Ладно, ладно, — улыбнулся Городулин. — Я ведь на вас не сержусь. Идите.

Она вышла.

Городулин зачем-то открыл сейф, что-то ему нужно было там, но он забыл. Постоял, глядя на папки, погладил их, пытаясь все-таки вспомнить. Потом вынул штуки три необычно тяжелых самопишущих ручек, развинтил одну из них — это был узенький финский нож.

«Так вот, значит, зачем меня разыскивал начальник», — подумал Городулин.

Идти домой не хотелось. Он вспомнил, зачем полез в сейф. Надо было передать статью для комсомольской газеты. Охотники в области оставляют дома заряженные ружья без присмотра, а их дети палят потом по ком попало. Он написал по этому поводу статью. В редакции статью в основном одобрили и даже хвалили, но попросили убрать цифры.

— Понимаете, товарищ Городулин, уж слишком это сухо, мрачно выглядит. Вы возьмите один факт и оттолкнитесь от него…

Он перечитал, не присаживаясь, свою статью. Нет, сейчас не станет переделывать. Ну их к лешему, написано коряво, а факты правильные.

Закрыв сейф, Городулин хотел было позвонить, начальнику — тот иногда задерживался допоздна в управлении, — но передумал. «Обойдется, — решил Городулин, — не он мне, я ему нужен».

Вызвав машину, поехал домой. По дороге казалось, что шофер тоже уже знает.

Дома он ничего рассказывать не стал. Перед сном, как всегда, по-стариковски погуляли с женой — прошлись до Александро-Невской лавры.

Среди ночи Алексею Ивановичу показалось, что жена не спит. Он тихо сказал:

— Тоня, а Тоня… Может мне на пенсию выйти?

Но Антонина Гавриловна, очевидно, спала, она только спросонья пробормотала:

— Боржом на тумбочке…

На другой день с утра до трех Городулин занимался несовершеннолетними. Этим отделением ведал капитан Зундич. Городулин очень ценил его. Зундич не отличался какими-нибудь особенными качествами, но никто не умел так предупреждать преступления, заниматься так называемой профилактикой, как он. Работа эта, к сожалению, не видная, да в нее и не очень верят. А Зундич верил. Он редко сидел на месте и вечно бегал по школам, ремесленным училищам и заводским молодежным общежитиям. У него постоянно возникали какие-то идеи, которыми он одолевал то обком комсомола, то управление трудовых резервов, и всегда, прежде всего, — Городулина.