— Да, перебил тебя. Ну, рассказывай.
— Похоронил я, Алексей Иванович, жену…
— Давно?
— Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, только похоронивши ее, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иванович, — думал не вытяну…
— Здоровый мужик, — сказал Городулин. — Еще меня переживешь.
— А мне и не надо, — спокойно ответил Колесников. — Вспоминать особенно хорошего нечего, разве что вразбивку…
— Слушай, ты что пришел-то? — возмутился Городулин. — Я ведь все эти нюни не перевариваю…
— Я написал завещание, — бухнул Колесников. — По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор…
Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое лицо и бледные бесформенные губы. «Ах ты, господи, — подумал Городулин. — Как же его скрутило, беднягу!..»
— Биография моей жизни вам известна, — продолжал Колесников. — Родичей у меня нету. Детей я не наплодил. Придут чужие люди, составят акт, а это мне не интересно. И написал я завещание на вас…
— А ну тебя к лешему, — рассердился Городулин. — Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную чепуху!
— Имейте уважение, — попросил Колесников. — Если вы, Алексей Иванович, думаете, что деньги у меня божьи, с тех годов…
— Да ничего я не думаю. Слушать не хочу…
— Заработал я их своим хребтом. Откладывали с покойницей по сто целковых в получку. Хоть капитал и не велик — десять тысяч, — однако помирать, не зная, в чьи руки попадает, боязно…
— Не волнуйся, государство распорядится, — поднялся Городулин. — Ну, мне пора домой.
— Государство — вещь большая, мне бы чего-нибудь поменьше. — Колесников поднялся вслед за ним. — Если на всех делить, это и по копейке на нос не выйдет…
Они вышли в коридор. У Городулина стучало в висках. Закрывая кабинет, он пошатнулся от головокружения. В полутьме сводчатого коридора Колесников не заметил этого.
— Так как же, Алексей Иванович, возьмете?
— Отвяжись, — поморщился Городулин, привалившись плечом к стене. — Мне самому впору… — Он не договорил. — Проводи-ка меня лучше домой…
Можно было, отдавая ключ дежурному, вызвать машину, но хотелось глотать и глотать свежий воздух. На улице ему полегчало. На всякий случай взяв Колесникова под руку и стараясь дышать равномерно, глубже, Городулин ворчал:
— В карты проигрывал мешками — не боялся…
— А я не свои, Алексей Иванович, проигрывал.
— Уж если так приспичило, завтра пойди к нотариусу, перепиши на детский дом в Пушкине. Ей богу, Колесников, — обрадовался вдруг Городулин, — хорошая мысль! А?..
Когда они дошли до Городулинского дома, Алексею Ивановичу снова стало плохо.
5
Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина не раз.
Звонил начальник управления, справлялся, как здоровье Алексея Ивановича, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громко, оживленно, и это Городулину не понравилось.
— Обрадовалась, — проворчал он. — Любишь чуткость… Не великое дело — звонок.
— Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил — худо, позвонил — тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться…
— В санаторий не поеду, — сказал Городулин.
— Это почему?
— А чтоб не привыкали, что я болен.
Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Ивановичу разговаривать о делах.
Белкин приехал счастливый: Гусько удалось схватить, его привезли в Ленинград. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и усердно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то глухим, больничным голосом.
— Ты что, простужен? — недовольно спросил Городулин.
Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прихватило в вагоне. Они пили чай тут же, у постели Алексея Ивановича, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.
— Исключительно все есть, — сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовой.
— А промтовары?
— Полно. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…
— Что нашли во время шмона? — спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.
На лице Белкина выразилась растерянность, он покосился в сторону Антонины Гавриловны.
— Сейчас же прекрати, Алексей! — оборвала она мужа. — Никаких шмонов. Я знаю, что это — обыск.
Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за санитаркой, у которой ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна так ничего и не могла понять.
— Какой-то он у тебя бестолковый, — сказала она мужу, когда Белкин ушел.
— Да он и картины-то не видел, — досадливо отмахнулся Городулин. — Наблюдал, наверное, за кем-нибудь в кино…
На другой день в управлении к Белкину подошел Лытков и спросил о самочувствии подполковника.
— Замечательно чувствует себя, — ответил Белкин. — Уже поправляется.
Лытков покачал головой и сказал:
— С такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят…
Дело с назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, затягивалось. Кадровики уж было подобрали ему место, заготовили проект приказа, но пока Лытков числился за отделом Городулина, поскольку оттуда его направили в Москву на учебу.
В отделе кадров он бывал теперь часто. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности.
Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправы на тонком нервном носу — заместитель начальника отдела кадров, похожий на молодого профессора, приветливо встречал Лыткова и разводил руками.
— Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может ты сам попытаешься пройти к нему?
— Да нет, я погожу, — обиженно говорил Федя. — Зачем я буду подменять тебя…
— Картина по нашему управлению, вообще, довольно странная, — улыбался блондин-кадровик. — Я тут прикинул процент работников с высшим образованием. Знаешь, на каком мы месте по РСФСР… — он сделал паузу, как перед выстрелом, — на третьем! Ну, не смешно ли?
— Смешного мало, — сухо сказал Лытков. — Есть указание министра…
— В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…
— Я уж говорил Агашову, — сказал Лытков. — Получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.
— Ну, это ты зря! Надо уметь отличать временные явления от закономерных.
— Да по-мне, назначайте меня хоть постовым. Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров…
Так беседовали они, умело путая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: «А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?» Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо по их понятиям эти опасения никак не нарушали законов товарищества.
А пока на письменном столе начальника управления, в папке «К подписи», продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова.
Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы подписать, но тот, рассеянно кивая, говорил: «Да, да», и бумажки не подписывал. Когда же разговор об этом зашел в третий раз, комиссар милиции расстегнул верхний крючок на вороте своего кителя и спросил:
