– Я хотела спасти ее, – выдавливаю я из себя.

– Ты ее пристрелила, – морщится Ангелина, – когда она попыталась задержать тебя.

– Как ты вообще можешь в это верить? – кричу я, захлебываясь в слезах.

– Она была моей подругой. Я считала, что и твоей тоже, – Ангелина тона не повышает, но каждое ее слово ранит глубже, чем если бы она кричала.

Нет смысла убеждать ее. Она не верит, а доказательств у меня нет – их и быть не может. Но я уже в истерике, остановиться невозможно.

– Как ты можешь верить Берневу? Его брат удочерил тебя, чтобы использовать в своих целях! Он собирается сделать тебя донором органов против твоей воли! Он держал моих друзей в клетках и проводил опыты, словно они звери!

Слова льются и льются, но звучат так неубедительно из-за моего срывающегося голоса. Ангелина и не верит.

– Не смей говорить о моих отце и дяде. Думаешь, что я не знаю о донорстве? Я дала согласие. Если это спасет болеющих детей – мне не жалко отдать немного костного мозга, крови или чего угодно другого. Потому что я думаю не только о себе, – добавляет она с отвращением.

– О каких детях ты говоришь? Все это ложь от начала и до конца! Тебя кормят враньем, а ты и рада! Адам попытался донести до тебя правду, а ты за это сдала нас!

Я не замечаю, как вскакиваю с кровати. Я переполнена яростью, она буквально выплескивается из меня. Ангелина быстро выскальзывает из палаты, и я влетаю в закрывшуюся перед носом дверь. Колочу по двери и кричу:

– Это всё вранье! Всё вранье!

Обессиленная, оседаю на пол. Она меня не услышит, мозги ей промыли основательно. Доползаю до кровати, накрываюсь одеялом с головой. Здесь наверняка камеры, а я не хочу, чтобы кто-то видел мои слезы.

Слезы заканчиваются, больше плакать просто нечем. Несколько раз заходит врач, быстро осматривает меня и уходит. Как будто ей страшно находиться со мной в одной палате. Должно быть, они все думают, что это я убила Нату. Кто это сделал на самом деле? Кто мог выстрелить в нее и зачем? Я помню, что рядом с нами не было ни одной живой души, но чья-то пуля все же попала в Нату перед самым взрывом. Могло ли это выйти случайно? Неужели такие случайности бывают? И если так… почему это не могло произойти с кем-нибудь другим – кем угодно! – но не с ней?

О себе даже думать не хочется. Уже не страшно: все и так потеряно. Скорее всего, мне недолго осталось. Могла ли я подумать, что все закончится именно так? Среди сотен вариантов провала был и такой. Я знала, на что иду, когда решила вытащить Нату, Ника и Гарри. Выходит, хотя бы один смог сбежать… Но кого схватили вместе со мной?

В палате за ширмой есть раковина и унитаз. Каждый поход туда – тяжелый путь через бескрайнюю пустыню. Боль в ноге немного успокаивается, если я лежу, но стоит пройтись до туалета и обратно, и я снова вынуждена стонать.

Моя палата всегда надежно запирается. Я пробую дверь после каждого визита врача, но ее ни разу не оставляли открытой. Глупо на это рассчитывать. Но я все равно собираюсь отсюда выйти. Ясно, что сбежать не получится, но я смогу узнать, кто остался в Центре вместе со мной. Проходит день. Вечером меня впервые кормят, делают укол. Я не сопротивляюсь, колено слишком сильно болит. Лекарство снимает боль почти мгновенно, но спустя несколько минут я отключаюсь, не в силах бороться со сном.

Утром приносят завтрак. Порция такая же большая и вкусная, как раньше. Бернев действительно возвращается, уже один.

– А где Ангелина? При ней неудобно правду говорить?

Бернев меня игнорирует. Он вкатывает в палату столик, на котором расположен монитор и какая-то аппаратура. А затем извлекает из кармана маленький приборчик. Я узнаю его: переговорное устройство, как то, которое я несла через пустошь.

– Где оно было? – интересуюсь я.

– В туалете одного из корпусов. Нашли абсолютно случайно.

Если Агата все же смогла сбежать, это уже не имеет значения.

– Сегодня ночью мне удалось наладить связь с мятежниками, называющими себя «коммуной».

Я напрягаюсь.

– Мы побеседовали с их лидером. Знаешь, кто он?

– Брат Агаты.

– Верно. Так вот, он хочет удостовериться, что вы здесь живы. Сейчас я снова с ним свяжусь. Я смог подключить эту старую игрушку к современной аппаратуре.

Бернев принимается что-то нажимать; я даже не слежу за его действиями. Скоро из переговорника слышится треск и шипение. Затем Бернев выводит изображение на монитор.

Я вижу лицо на фоне кирпичной стены. Кирилл – молодой мужчина с темными волосами и бородой; в черных раскосых глазах – отблески дикого огня.

– Доброго дня, Кирилл, – говорит Бернев. Его деланная вежливость даже хуже, чем обычный убийственный тон. Кирилл кивает, поджав губы:

– Я хочу поговорить с девочкой.

– Пожалуйста, – Бернев пожимает плечами, направляя переговорник на меня.

– Как видишь, она в порядке, поправляется. Кивни, если согласна.

Я киваю. Глаза Кирилла по ту сторону экрана рассматривают мое изображение, оценивают; он принимает решение.

– Что ты собираешься с ними делать?

Бернев снова разворачивает переговорник к себе.

– То, что будет необходимо и принесет пользу делу.

– Это не ответ.

– Я не собираюсь давать тебе ответы. Ты пока ни на один мой вопрос не ответил. Все потому, что ты остаешься тем же глупым вздорным мальчишкой, что и шесть лет назад. И ты связался со мной не из-за этого ответа.

– Тут ты прав. Я предлагаю сделку.

– Вот как!

Бернев пододвигает табурет, садится напротив монитора. Своей спиной он почти закрывает мне вид на Кирилла.

– Обмен. Меняем одного абсолютного Резистента на двоих детей, которые остались у тебя.

Бернев чуть слышно смеется:

– И кого ты предлагаешь? Себя? Нет, Кирилл, ты мне здесь даром не нужен. Слишком много с тобой проблем. А если опять сбежишь?

Не позволю меня на кого-то обменять. Откажусь. Вот только я здесь не одна…

– И кого ты хочешь? Мою сестру?

– Разумеется. Она была очень ценна. Пусть она вернется в ЦИР, и можете забирать этих двоих.

– Этого не будет, – выпаливает Кирилл, но через мгновение его лицо исчезает с монитора, и я вижу Агату. Некоторое время изображение трясется и пропадает, словно брат и сестра дерутся за переговорник. Наконец, картинка выравнивается. Передо мной Агата; ее лицо покрыто свежими порезами и ссадинами, под левым глазом – сине-фиолетовый синяк.

– Я вернусь, но за это я хочу не только пленников. Я составлю список необходимых коммуне вещей и лекарств. И я должна убедиться, что они оба невредимы – и Вероника, и Адам.

Адам. Адам. Его имя отражается тысячекратным эхом в моем черепе. Как он может быть здесь? Как вышло, что он не в коммуне? Я своими глазами видела, как он перебрался через ограждение.

– Если хоть один волос упадет с их голов, – продолжает Агата, – сделка будет расторгнута. Ты знаешь, что не сможешь ни найти коммуну, ни как-нибудь ей навредить. У тебя теперь слишком мало Резистентов, чтобы отправить их за Стену.

– Ты способна делать верные выводы, – говорит Бернев, – но только когда речь не о тебе самой. Вы себя переоцениваете. Вам удалось ворваться в Центр только потому, что я не заботился об охране должным образом. Мне и в голову не приходило, что твой брат жив-здоров. Разумеется, повторить это вам не удастся. Но это правда, – я тебя никак не достану, если ты не придешь сама. Но долго ли вы там протянете?

– Коммуна существует уже несколько лет. И не жалуется.

– И сколько же вас там?

– Достаточно, чтобы убить всех разведчиков, которых ты сможешь послать.

– Правда? А мне кажется, что вас там не больше пятидесяти человек, даже считая сбежавших. А оружия – раза в два меньше.

Агата молчит. По лицу невозможно понять, прав Бернев или нет.

– Подумай, что ты делаешь. Собираешься пожертвовать собой ради кучки людей, которым и так скоро конец. Благородно, но глупо. Признаться, я удивлен, что коммуна протянула так долго. Я был уверен, что все мятежники давно мертвы, а они оказались живучими, как тараканы. Но у коммуны нет будущего. Любой ребенок, который у вас родится, может оказаться не резистентным. Он умрет, едва появившись на свет. Но, скорее всего, вы умрете раньше от голода или атак дикарей. Если только не вернетесь в ЦИР. Я могу пообещать, что все ошибки будут забыты. Могу предложить хорошие условия…