Наконец, от столов отвалившись, перебрались в свободную горницу, которую хозяева от мебели освободили и для танцев приспособили.

Плясали всяко — все мастера были. А потом, когда подустали малость да угомонились, дружно взялись за песни. Ну и пели! Так звонко, так дружно и в лад, что иной и слезу удержать не мог.

Андрей и Галка задержались после гостей, убраться помогли, посуду на кухню снесли.

— Женись, Андрюша, — сказала Евменовна, разбирая для мытья тарелки. Женись скорей, покуда я жива еще — я и на твоей свадьбе спою!

— Не надо! — испугался Андрей. — Не пой!

— Женись, — поддразнила и Галка, когда молодые стали подарками хвалиться. — Видишь, как хорошо!

Потом вышли на крыльцо, посмотрели в звездное небо. Взбудораженное свадьбой село затихало понемногу. Кой-где еще звякнет ведро, калитка стукнет, собака взбрехнет, а уж тишина подкралась, все вокруг собой залила. И сколько вдаль было видно, уже синим сонным туманом подернулось.

Галка поежилась, прижалась к Андрею плечом и зевнула — сладко, искренне, по-детски.

Спокойная была ночь, тихая. Как перед бурей.

Приемные часы Андрей на вечер установил, чтобы люди от дела не отвлекались. Но так только у него на дверях было написано, а фактически прием участковый круглосуточно вел. Даже, бывало, по самым обычным вопросам по ночам стучались — каждый справедливо свое дело самым важным считал и не всегда своей очереди дождаться мог.

По понедельникам же народ к нему больше обычного шел: и в положенное, и в любое другое время. Это понятно — выходные позади, было время что-то обдумать и решить, поскандалить и посоветоваться, кто-то жену спьяну обидел, кому-то теща слово поперек сказала, у кого-то накипело, наболело, набродило и терпение лопнуло, а в понедельник участковому заявление на стол: разбирайся, власть, принимай меры.

Вот и сегодняшний день так начался. Не успел Андрей на ферму съездить, проверить, как там по его указанию противопожарное состояние объекта улучшают, не успел фуражку повесить и за стол сесть, без стука ввалился Дачник — так его все на селе звали. Был он то ли военный в отставке, то ли просто пенсионер, крепко осевший в селе — купил старый дом у Овечкиных, перебрал его и развел мощное хозяйство, не чета местным. Урожаи согревал под пленкой и потому брал их ранние и отменные, цветами тоже вовсю промышлял, на рынке не то что свой — главный человек стал.

Дачник пошарил сзади себя за дверью и швырнул в комнату, как нашкодившего котенка, Марусиного Вовку. Тот вылетел прямо к столу, едва не упал, но не заплакал, только глазами сердито сверкнул.

— Ворюга! — сказал ему вслед Дачник, обошел брезгливо и с тяжелой злостью плюхнулся на стул.

— Что у вас произошло?

— На месте преступления застал! Пошел за водой, вернулся, а в сарайчике, слышу, шебаршит что-то. Я осторожность проявил — мало ли кто там шарит, — дверцу снаружи колом подпер и к окошку, гляжу, а они, голубчики, пол уже разбирают топором…

— Дальше что было?

— Я на них, они мимо меня в дверь и по грядкам к забору. Этот вот, главный ворюга, запнулся, я его и взял, повязать хотел, да он говорит сам пойду. Вы как хотите, а я ихним родителям иск вчиню: и за пол, и за потоптанные грядки, и за нарушение неприкосновенности жилища.

И предупреждаю: если вы, как обычно, проявите свойственные вам мягкость и либерализм, я не пожалею времени — буду соответственно информировать ваше прямое начальство и соответствующие инстанции! — Он хлопнул тяжелой ладонью по столу и вышел.

Андрей молча проводил его взглядом и посмотрел на Вовку.

— Дядя Андрей, мы ничего красть не собирались — врет он все! Мы там одну вещь искали. Но она не его. Ничья.

— Клад, что ли? — усмехнулся Андрей.

— Вроде, — уклонился Вовка. — Не спрашивай, дядя Андрей, все равно не скажу. Эта тайна не моя, и я не предатель.

— Вовка, да разве можно в чужом доме клады искать? Соображаешь?

— Соображаю. Мы ему грядки поправим. И пол заколотим, всего-то одну доску и успели поднять.

— И извинишься как следует, да?

— Ладно, постараюсь.

— Что-то ты больно легко согласился, — сказал участковый. — Мне это подозрительно. Смотри, Владимир, не подведи меня.

Вовка покивал головой и исчез.

Дверь за ним не успела закрыться, супруги Кошелкины пришли разводиться наконец решили. Они давно уже не ладили, то сходились с песнями, то расходились с руганью и слезами, а в чем дело, никто понять не мог. Да, они и сами, видно, не знали.

— Вы, милые граждане, совсем уж одурели, — сказал им участковый. Они ему соседями были, сам Кошелкин не раз у Андрея ночевал после семейных объяснений, и он мог с ними так разговаривать. — По таким делам в милицию не ходят, подавайте заявление в загс, в сельсовет или в суд, если надо.

Супруги — молодые еще, высокие и сильные — переглянулись, потоптались.

— Ты хоть рассуди нас, посоветуй, — попросила Зинаида. — Невозможно так дальше жить. Что ни день, то ругань.

— Точно, — подтвердил Кошелкин. — Лаемся как собаки, а из-за чего, не спрашивай. Сами не знаем. С жиру ты, Зинка, бесишься, счастья своего не понимаешь: не пью, не гуляю, зарплату — вовремя и до копейки, по дому тебе помогаю…

— Помогает он! — завизжала Зинаида. — Лучше бы не помогал! Андрюш, он мне даже посуду моет, правда. Только в кухне перед тем занавеску задергивает, чтоб соседи его за этим бабьим делом не видали. Мне от такой помощи плакать хочется!

— А как же! Буду я на все село позору набирать!..

И пошло дальше, как обычно, под крутую горку. Андрей еле разнял их, сказал, что нашел нужным сказать, а Кошелкину уже в спину добавил:

— Ты, если жену любишь, не стыдись этого перед людьми. Позору тут нет, и любви исподтишка не бывает…

Потом Зайченкова явилась и тоже кричать начала:

— Свалился на мою голову, черт незваный! Отдохнуть от него не успела! Только хозяйство в порядок привела, а он — нате! — явился. Трех курей уже пропил, телогрейку новую где-то задевал и отцовы сапоги загнал. Сажай его, участковый, поскорее, до большой беды!

Паршутин пришел с бумажкой, в разорванной по вороту рубахе.

— Вот, гражданин участковый, прими по всей форме заявление потерпевшего от хулиганских действий бывшего алкоголика Тимофея Петровича Елкина.

Андрей заявление взял (сердце упало — неужели сорвался Тимофей), прочитал, посмотрел на Паршутина и возмутился:

— Ты зачем к нему пошел? Он звал тебя?

— Принципиально хотел высказать личное мнение об его двухличном поведении, выразить словесный протест против его публичного оскорбления.

— И сильно он тебя оскорбил?

— При народе пьяницей и треплом обозвал. И когда я ему протест высказал, он меня форменно за рубашку стащил с крыльца и нанес таким образом трамву, а также материальный и моральный ущерб.

Паршутин встал, повернулся и показал свою "трамву" — след сзади на штанах от сапога, — а потом оттянул ворот порванной рубахи.

— Прошу принять меры и достойно наказать хулигана Елкина (кличка Дружок) за оскорбление моей личности.

Каждая грязная морщинка на лице Паршутина словно светилась, мутные маленькие глазки плавали в довольстве как в масле.

— Вот что, личность… — Андрей перевел дыхание. — Если ты еще раз сунешься к Елкину, я тебя направлю на две недели вагоны разгружать. Все! Кругом! Шагом марш!

— Вот как? — удивился Паршутин. — Вот, значит, как? Ну, погоди, участковый, погоди! Плохо ты меня знаешь, чтоб я не отомстил…

Андрей встал — Паршутин выскочил за дверь.

Участковый уж было вздохнул, но тут забарабанили в окно, и Паршутин, расплющив о стекло нос, прокричал: "Нянькайся с ним, нянькайся, он тебе за добро и заботу найдет чем отплатить!"