Он откинулся на спинку кресла и потянулся.

— Подведем итоги. Самохин бежал из музея по подготовленному пути.

— А что он делал в музее? Ночью-то?

— И кто с ним был? Что он делал, это понятно.

— Как? — удивился я.

— Не совсем, конечно, — поправился Яков. — Не совсем. Ты обратил внимание на то, что ценные вещи были увязаны в узлы?

— Конечно. Кто-то подготовил их для реализации, если можно так выразиться. Но не успел.

— Ему помешали. Кто помешал? Самохин? Или Самохину? Здесь важно собрать воедино, связать логически три известных момента: попытка ограбить музей, убийство и поиски в кабинете — тогда многое станет ясным.

— А почему именно в этой последовательности? — поинтересовался я.

— Потому что не такие мы глупые, какими кажемся на первый взгляд, не захотел объяснить Яков.

— Но и не такие умные, какими хотим казаться, — уточнил я.

— Ко мне это не относится, — махнул рукой Яков. — А что касается кандидатуры на главную роль, у нас она теперь только одна.

— Кто же? — спросил я, вставая.

— Тот, кто бывает в музее после его закрытия, тот, кто всем Дубровникам известен своими похождениями, тот, кого выгораживает тетка Маня.

— Черновцов?

Утром я зашел к Староверцеву. Едва мы с ним расположились погонять чаи, во дворе залаял Малыш и кто-то сильно постучал в окно.

— Сергей! Ты здесь? Выйди на минуточку!

— Это следователь, — извинился я. — Мне надо идти.

— Слушай меня, — Яков сжал мне руку. — Черновцов пропал. Похоже, скрывается.

— Как?

— Вот так. Я говорил с его женой. Что-то знает, но вовсю темнит.

— Как я слышал, он порядочный забулдыга. То, что он пропал, еще ничего не значит.

— Значит, Сережка, значит! Он не ночевал дома в день убийства — это раз. С женой у него нелады — два…

— Ну и что нам с этих неладов?

— А вот что: она его частенько выставляет из дома, и он ночует знаешь где?

— В музее? Тетка Маня привечает?

— Это еще не все. Его видели вчера. Вся морда сплошь синяком заплыла. А костяшки пальцев правой руки Самохина, помнишь акт, были сбиты! Я тебя вот о чем хотел попросить. Ты человек здесь новый, журналист: походи поспрашивай. Потом сочтемся.

Я отправился на розыски Черновцова, предварительно поставив Якову условие: с теткой Маней он должен говорить сам. Яков поморщился, но деваться ему было некуда. Позже он передал мне содержание этого разговора, и я привожу его здесь.

Тетка Маня, снова оказавшись в центре внимания, с готовностью отставила швабру и открыла было рот, но Яков опередил ее:

— Почему ваш сын ночует в музее?

— Дознались? — ахнула она и заплакала. — Дура я старая, бесом попутанная… — Она плакала тоненько, монотонно и деловито, поглядывая птичьим глазком на Якова.

Он терпеливо ждал.

— Так как же?

Тетка Маня, причитая, добралась наконец до сути: "бесталанному" Черновцову жена-злодейка "не дает дома головушки приклонить бедовой, гонит его и в дождь и в ветер", и потому он заливает горе "зеленым вином".

— Подождите-ка, — приостановил ее Яков. — Что-то я не пойму: гонит она его за то, что он пьет, или он пьет, потому что она его гонит?

— Знамо!

— Что знамо-то? Он пьет — она бьет? Эта схема?

— Наоборот, — тетка Маня прерывисто всхлипнула.

— Ерунда какая-то. Что у них за нелады, можете мне толком объяснить?

Тетка Маня осторожно оглянулась и лихо подмигнула Якову всей щекой.

— Тет-на-тет?

— На-тет, — уверил ее Яков.

Она снова оглянулась и шепнула так, что, верно, на улице было слышно:

— Гуляет он.

— То есть как? — удивился Яков.

— От жены гуляет.

Яков неосторожно выразил сомнение. Тетка Маня искренне возмутилась:

— Ты не смотри, что он сморчок на вид, — гордо сказала она. — По нем все дубровнические бабы сохнут, даже библиотекарша с образованием у него есть. — Она снова взяла швабру и стала похожа на сурового воина с копьем. Якову показалось: под носом у нее появились и круто поднялись гвардейские усы. — Вот Нинка-то и зверует. А я уж его, сиротинку, привечаю.

— А во вторник сиротинка тоже в музее ночевал? Тет-на-тет.

Тетка Маня едва не хватила его шваброй.

— Ишь куда клонит! Хитер Вася — дуру нашел!

— Да какой я еще, к черту, Вася?

— Все вы не Васи, как до дела дойдет! Не ночевал он здесь! Я последняя ушла и никого здесь не оставила. Клянуся! — И она стукнула шваброй в пол.

— Где он сейчас?

Тетка Маня не ответила, сурово поджав губы, молчала.

— А синяк? С кем он сцепился?

— Это ты уж у Нинки пытай. Ей лучше знать, с кем ее мужик цапается.

Дома Черновцова, конечно, я не застал, да на это и не рассчитывал. Его жена, миловидная женщина, худенькая и решительная, встретила меня сурово.

— Чего вам надо?

— Я, собственно, не к вам…

— Тогда и говорить нечего! — И она повернулась ко мне спиной.

Я сказал ей, что я из газеты.

— Батюшки! — всплеснула она руками. — Достукался, паразит! Что ж теперь будет-то? На всю Россию ведь опозорится, нигде теперь не скроется.

— Это точно, — сказал я. — Как бы мне повидать его? Поговорить. Может, еще и обойдется.

Она испуганно взглянула на меня.

— А ты его не обидишь? Нет? Тогда иди к свекрови. Он у нее в сараюшке от людей прячется. Не совсем еще стыд пропил.

Почему он прячется, у меня было другое мнение, но выражать его я, естественно, не стал.

— А где же эта самая сараюшка?

— У реки, за кладбищем, где огороды.

Ну что мне было делать? Якова искать?

За кладбищем, в редкой рощице, прятались серенькие домики с палисадниками, полными золотых шаров. Здесь пахло печным дымом, лаяли собаки и горласто перекликались петухи.

Ближе к реке, по берегу, выстроились тесным рядком сараюшки. У справного мужичка в синей в горох рубахе, который с удовольствием колол осиновые чурки, я спросил, где сарай тетки Мани. Он воткнул топор в пенек, засыпанный влажной щепой, и, достав сложенный книжечкой обрывок газеты, стал вертеть самокрутку.

— Черновцова никак ищете? — спросил он, покусывая край листка.

Я промолчал. Мужичок, свернув такую аккуратную сигаретку, будто достал ее из новенькой пачки, пыхнул махорочным дымком.

Мне вдруг, впервые за всю неделю, стало хорошо и спокойно. А он, словно не было важнее дела, зажав губами цигарку, ковырял пальцем мозоль на ладони. Грустный осенний ветерок по всему, наверное, городку разносил махорочный дым, запах колотых дров, лежалой щепы и влажного песчаного берега.

— Натворил он что опять, да?

— Нет, просто надо повидать.

— Вона как! — удивился мужичок. — И Черновцов кому-то спонадобился. Сейчас иди повдоль овражка, а как каланчу станет видать — повороти и в первой переулочке найдешь.

Я поблагодарил его.

— Желаю добра, — кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.

В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.

Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.

Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:

— Вставайте, граф.

Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес: