Саша очень похоже сымитировал треск автоматной очереди.

— Тра-та-та! Тра-та-та! — презрительно передразнил его Волков. — Это только в кино так трататакают да мальчишки во дворе, а старый солдат, Волков сощурился, — старый солдат бьет коротко, чтоб ствол не уводило, понял?

— Понял. Я слышал, автоматчики даже "Катюшу" выбивали очередями, верно?

— "Катюшу" — не знаю, а "Комаринскую" мы с дружком наловчились, в два ствола. Концерт! — Он хотел лихо покрутить головой, но у него не получилось, и он поморщился. — В бою, конечно, не до баловства… А так, что ж не пострелять.

— Конечно, — легко согласился Саша. — Так просто пострелять веселее, чем в людей-то.

— А я в людей не стрелял, — рассердился Волков. — И вообще, больше в рукопашную рвался. Раз только в ней сошлись, а до сих пор помню. Бежит он на меня, ошалел совсем, рот разинул: орет. Я ему стволом — патроны-то кончились, а перезарядить некогда — прямо в пасть и сунул, так он и подавился.

Саша, вначале слушавший с интересом, передернулся. Волков заметил это и мягко сказал:

— На то и война, Сашок.

— Ну и вовсе не на то!

— Уж ты-то что знаешь про войну? — мрачно уронил Волков и повесил автомат на место. — Поторопи Самохина, обед скоро.

Саша отошел, и мне было слышно, как он что-то объяснял Самохину и как тот громко спорил:

— Очень прекрасно! Мне ящики таскать, а ему гвоздики тюкать? Очень прекрасно!

Саша обреченно махнул рукой и вернулся ко мне. Самохин плелся за ним, бубнил про тяжести и жаловался на здоровье.

— Ух ты! — остановился он, заметив фотографию. — Ты гляди-ка, ну прямо…

— Слушай, — прервал его Саша. — Иди отсюда.

Самохин при всей своей нахрапистости Сашу, видимо, побаивался. Он потоптался на месте и, ворча что-то, побрел к выходу. Длинноволосый, неопрятный, в коротких расклешенных брюках, обтягивающих толстый зад, он был похож на приземистую женщину.

Я повернулся к Саше. Он с такой ненавистью смотрел Самохину вслед, что мне стало не по себе.

Мы вышли на берег реки. Холодная, тускло блестящая, она лениво выползала из темных, по-осеннему хмурых лесов. Бакены с нее уже сняли. Прибрежные кусты с тихим шорохом, похожим на шум дождя, сыпали в воду сухие листья, и они медленно плыли вдоль берега маленькими желтыми корабликами. А за рекой деревья стояли уже почти голые, и в чистом осеннем воздухе их тоненькие серые веточки казались прозрачным дымком, легко тянувшимся откуда-то из глубины лесов. И беззвучно метались озабоченные своими делами, встревоженные галки.

— Нравится вам у нас? — спросила Оля. Она стояла, держа Сашу под руку и положив голову ему на плечо. — Уютно, правда?

Неожиданный порыв ветра взметнул ее волосы и бросил их Саше в лицо. Оля засмеялась, а он покраснел и начал что-то смущенно бормотать.

— Что, что? — с улыбкой переспросила Оля. — Что ты ворчишь?

Саша все больше нравился мне. Я скоро понял, что при внешней задиристости он был человеком мягким и скромным. Его ехидные реплики уже не смущали меня. И если вначале мне показалось, будто он готов смеяться буквально над всем, то позже я убедился, что его задиристость имеет вполне определенную направленность: Саша органически не терпел самой безобидной лжи, и мгновенно ощетинивался даже на маленькую, почти незаметную фальшь.

— Дубровники стареют, — грустно пожаловалась Оля. — Вы понимаете меня? Раньше-то они были старинные, а теперь — просто старые. Вон, видите, храм Крестовоздвиженья? Лет десять назад он был самый настоящий старинный, с голубыми куполами и с такими, знаете, кружевными крестами на них. А теперь? — Она покачала головой. — Теперь он старый и неряшливый, понимаете? Не старинный, а старый.

— Почему же, — заметил я. — Он еще неплохо выглядит.

Саша внимательно наблюдал за какой-то мрачной личностью, бредущей по берегу.

— Ты что? — спросил я. — Знакомый?

— Это сын нашей уборщицы, — прошептала Оля, поморщившись.

— Так сказать, гнилой сучок на генеалогическом древе рода Черновцовых, — добавил Саша. — Дружок Самохина, или, как там, кореш, что ли, по-ихнему?

Личность между тем с комфортом устроилась на коряге и вытянула из кармана бутылку.

— Не идет у меня Самохин из головы. Ведь он явно что-то высматривает, вынюхивает. — Саша помолчал, покусывая сухую травинку. — Недавно шпага пропала. Не очень ценная, но сделана великолепно.

— Ну?

— Видно, кто-то на эфес позарился, а потом разглядел, что мы все камни стекляшками заменили, и выбросил. Я ее нашел в тот же день, одни обломки, правда.

— Думаешь на него? — прямо спросил я.

— Утверждать не могу, но ведь он недавно из тюрьмы. И я бы его, пока не поздно, обратно отправил. А все Афанасий — вечный идеалист.

— Саша! — укорила его Оля. — Ты бы его еще Афоней назвал! А Самохина ты просто не любишь.

— А ты?

Оля покраснела и, похоже, всерьез обиделась. Они оба, не стесняясь меня, насупились и отвернулись друг от друга.

Откровенно говоря, я любовался ими. Оля, казалось, еще не научилась как следует управляться со своими, ставшими вдруг длинными руками и ногами, вечно что-то опрокидывала, стукалась об углы и спотыкалась. Саша с трогательной и неожиданной для него заботой внимательно следил за ней, успевал подхватывать все, что она роняла, поддерживал ее за руки, подсказывал, потому что и в разговоре она иногда была так же мило неловка и беспомощна. Но временами, особенно в присутствии Саши, она вдруг поражала грациозным жестом, плавным движением, какой-то лукавой, прорвавшейся из глубины ноткой в голосе. И сам он, еще угловатый и по-мальчишески худой, становился тогда ловким, гибким и стройным.

Всего два дня я знал этих ребят, но уже не мог их представить по отдельности — так они были хороши и естественны вместе.

Позже, когда в моем номере убили человека, я пожалел, что не был особенно внимателен к тем взаимоотношениям работников музея, которые прямо не касались моего задания.

Вспоминая потом некоторые детали, в частности эту маленькую размолвку, я жестоко корил себя за односторонность, непростительную ни журналисту, ни следователю… Хотя при желании я бы мог оправдаться: уж очень безмятежной была обстановка в музее; даже Сашина неприязнь к Самохину не внушила мне ни малейшей тревоги.

Летом в Дубровниках продают на базаре березовый сок и наливают его чуть розовый или синеватый — в холодные стаканы из четвертных бутылей. Вечерами старушки собирают в парке липовый цвет, хлопотливо подпрыгивая под деревьями и стараясь достать тот, что повыше, — он посвежее и не запылился. Участковый милиционер, скрывая добродушную улыбку, заливисто свистит, но они, гордые своей смелостью, отмахиваются от него большими пухлыми сумками.

Летом в Дубровниках из-за каждого забора тянутся на улицу ветви яблонь. Тяжелые яблоки гулко падают под ноги прохожим, и уж обязательно какой-нибудь веселый воробей, как цирковой эквилибрист на красном шаре, балансирует на яблоке, задирая то хвост, то голову, чтобы сохранить равновесие. Весь город, как большой рынок, пахнет яблоками.

Летом в Дубровниках листопад: могучие дубы по причине своей старости роняют тяжелые листья, не дождавшись осени. И они с тихим шорохом бегут по улицам, обгоняют друг друга, собираются на углах. А иногда вдруг хлопотливо, как птицы перед отлетом, сбиваются на перекрестке в стаю, поднимаются и, шурша, долго кружатся в воздухе. К вечеру они успокаиваются и тихонько шелестят под окнами в сонной тишине.

Сейчас же, осенью, Дубровники сиротливо жались от дождя под голые деревья и напоминали стареющего в одиночестве человека.

Дождь здесь шел уже несколько дней, и опавшие листья так намокли, что налетавший порывами ветер не мог оторвать их от земли; они лежали плотным тяжелым ковром и только сверху немного шевелились, будто под ними суетливо бегали серые мыши.