— Если бы…

— Вот что, лейтенант. Людей я сейчас высылаю. А ты пока думай: зачем в тебя стреляли? Что ты за фигура такая, что такое наделал, чтоб из автомата тебя бить? И второе: автомат и машина. Понял? Давай действуй.

У Андреева дома толпа гудела — все село, конечно, сбежалось, как на пожар. Светать уже стало, и все глаз не отрывали от свежих, с торчащими острыми белыми щепками сколов на бревнах сруба, от перилины крыльца, вовсе перебитой, повисшей на гвозде. И страшно как-то людям, и тревожно было, что это в их участкового, совсем пацана еще — Андрюшку Ратникова, которого многие вообще мальцом помнили, стреляли так по-настоящему, беспощадно, нагло, без всякой опаски. Стреляли, чтобы убить. Потому люди и смотрели по-разному: кто со страхом и жалостью, кто с крайним удивлением, словно бы и не веря глазам своим, а кто и с тихим бешенством, гневно, скрипя зубами, сжимая кулаки.

Андрею даже как-то неловко было подходить к ним, особенно когда все обернулись к нему и молча, сочувственно расступились.

— А ты, дядя Федор, чего прибежал? На кого магазин оставил?

— Как же теперь без меня — ведь я при ружье и вполне способный тебе помощь оказать. Потому и прибежал.

— Где ему бегать? — засмеялся Степка Моховых. — Он с вечера тут прятался, поближе к милиции.

Кто-то (кто именно, Андрей не разобрал в сером свете наступающего утра), постучав о землю черенком зачем-то прихваченных вил, сказал негромко: "Ты, Андрейка, нынче ко мне ночевать иди, не сомневайся". Участковому аж горло перехватило. Он сказать-то ничего не мог, только кивнул и покачал головою — мол, спасибо, не надо. А тут еще Галка вывернулась, бросилась к нему, в руку вцепилась, молчит, а глазищи — вот такие.

Андрей ее легонько отстранил, сел на ступеньку, ладонью устало по лицу провел — все-таки такого страха натерпелся — и тихо сказал:

— Расходитесь, граждане.

Граждане послушно разошлись. Только Галка, безуспешно поискав предлога остаться ("Может, тебе чаю поставить или за молоком сходить?"), попыталась задержаться, но Андрей и ее спровадил безжалостно. Ему нужно было побыть одному, собраться с мыслями и приступить к работе.

В дом почему-то идти не хотелось, он остался на крыльце, взяв только из планшетки свой рабочий блокнот.

Начинался день. Быстро, торопясь по своим важным делам, поднималось солнце. Оно, словно подброшенное, выскочило из-за леса и круто полезло в небо, заливая все вокруг ярким светом. И хотя в селе уже никто не спал и было так же, как всегда: кричали петухи и мычали коровы, скрипели и хлопали калитки, гремели в колодцах ведра, звенели по железкам молотки (хозяева загодя готовились к сенокосу), — утро все-таки казалось не таким, как обычно, не веселым, что ли, пасмурным.

Андрей сидел на крыльце, листал блокнот, поминая при этом добрым словом участкового Иванцова, у которого принял эту трудную, неспокойную и, выходит, опасную должность. Тот ему сразу сказал, сдавая свой пост: "Каждый день, Андрей, записывай. Подробно пиши, не стесняйся бумагу марать. Все пиши, где был, что видел и сделал, с кем и о чем говорил, у кого кто родился и кто вчера выпил лишнего — все-все пиши. Неизвестно, что пригодится. Может, тебе из всего только одна строчка и понадобится, но ей цены не будет, золотой окажется".

Тихонько, исподтишка, ни с того ни с сего стал накрапывать дождик. Андрей вынес из дома коробку от ботинок, накрыл ею след сапога в кустах и положил сверху кусок пленки. Потом снова сел на ступеньку, раскрыл блокнот, задумался.

Вернемся и мы вместе с участковым к тому дню, когда, вероятнее всего, начались какие-то события, развитие которых едва не стоило ему жизни; постараемся вместе с ним разобраться в них, понять, что в обычных, рабочих буднях сельского милиционера могло привести к столь загадочным, необычайным последствиям…

С утра Андрей ездил в район. С делами управился к обеду и только подошел к мотоциклу, как кто-то небритый — царапнул по щеке как наждаком набросился сзади, сильно обхватил, сдавил и заорал радостно, счастливо, не стесняясь прохожих:

— Сергеич, участковый, отец родной! Здорово, милиция!

Андрей, который от неожиданности чуть было не бросил его через себя, смущенно вырвался из цепких дружеских рук Тимофея Елкина (по прозвищу Дружок) и поправил фуражку. Полгода назад участковый направил его на принудительное лечение, выступал в суде свидетелем и, конечно, не ожидал от Тимофея такой бурной радости при встрече. Но, видно, тот многое понял и обиды на него не держал, а был искренне рад ему и благодарен.

— Ну как ты? — спросил Андрей.

— Хорош, Андрей Сергеич! По всем статьям выправился и человеком стал: и умный опять, и здоровый, и трезвый навсегда. Дай твою добрую руку пожму! Спасибо тебе. Ты со мной как с другом обошелся. Спас, можно сказать, в трудную минуту. Теперь за мной должок. Придет пора — и я тебя выручу!

Был он оживлен, доволен, будто возвращался с курорта, а не из лечебно-трудового профилактория.

— Трогай! — закричал он, садясь в коляску Андреева мотоцикла, и свистнул так звонко и заливисто, что с куполов церкви сорвались голуби, а дремавшая неподалеку на лавочке бабуля вздрогнула и испуганно закрестилась, сердито бормоча.

— Тихо, тихо, — улыбнулся Андрей, — а то я вместо села в отделение тебя доставлю.

Дорогой, пока ехали Дубровниками, Тимофей, как бойкий птенчик в гнездышке, вертелся в коляске, все время смеялся и что-то говорил, поворачиваясь к Андрею, но тот почти ничего, кроме отдельных слов ("вино… жизнь… со стороны… Зойка… вино… доченьки… жуть… вино"), не слышал и только время от времени согласно кивал головой, чтобы не обидеть Тимофея, не омрачить его радости.

Уже на окраине, у переезда, участковый вдруг остановился, мотоцикл заглушил и, бросив Елкину: "Посиди", — пошел к пивному ларьку, около которого — он заметил — назревал беспорядок.

Тепленькие мужики, горланя, размахивая кружками и кулаками, угрожающе теснили какого-то прилично одетого гражданина. Тот не пугался, стоял, лениво прижавшись спиной к обитой железом полочке ларька, и, опираясь на нее локтями, развязно держал в руках кружки с пивом, спокойно улыбался, как скалился.

Андрей видел: так же опасно улыбаясь, он, не торопясь особо, выплеснул пиво под ноги окруживших его мужиков, ахнул кружки о полочку зазвенело, брызнули осколки, — и в руках его оказались, как кастеты, крепкие ручки со сверкающими острыми обломками… Мужики примолкли, переглянулись.

— В чем дело, граждане? — Андрей уверенно протолкался сквозь толпу, остановился перед отважным гражданином. — Бросьте в урну ваше "оружие", подберите осколки и уплатите за разбитые кружки. В чем дело, граждане?

Продавщица, получив деньги, испуганно хлопнула окошком, спряталась от греха. Мужики загалдели — враз, все вместе:

— Без очереди лезет! Обзывается всяко! Урка тюремный! Он — человек, а мы что — не люди? Прибери его, милиция!

Андрей оглядел толпу, послушал и повернулся к "урке". Тот уже не был так спокоен, но вида не показывал. Что-то насторожило Андрея, что-то в нем не нравилось, не так было. И главное — не то, что он умело, опытно превратил кружки в страшное оружие, а другое — пока еще неясное.

— Спасибо, лейтенант, выручил. Может, и я когда тебе пригожусь. Совсем оборзели — хулиганье! Как собаки бросаются! — Он почти заискивал, но не явно, в меру, соблюдая достоинство.

— Пройдемте. — Андрей взял его за рукав, отвел в сторону.

Мужики расступились, ворча, пропустили их, сдерживаясь, чтобы не дать задержанному хорошего пинка напоследок.

— Документы прошу предъявить, — сказал участковый.

— Да ты что, лейтенант? Меня чуть не пришили, и я же отвечать должен! Ты даешь!