— С повинной надо было идти…
— Всегда б мы делали, что надо… Растерялся. Потом в ужас пришел опять в тюрьму. Да и не это главное — Дашка остается незамужняя, с дитем, а оно — неизвестно чье. Не мог я для нее такого позора допустить за ее любовь.
— А револьвер зачем взял?
— Сам не знаю. Сначала тебе помочь хотел, думал, подбросить, чтоб мужиков не выдавать, а потом жалко стало — Ковбой, а револьвера в руках не держал. Но ты же видел, я в тебя не стрелял. Все как-то в азарте получилось, как в кино…
— Дурак ты, дурак! Пришел бы сразу, все по-другому бы обернулось.
Когда подошли к околице, Семен виновато попросил:
— Андрейка, сними с меня кандалы — стыдно. Я больше не побегу.
Андрей молча сделал что он просил и пошел не сзади, как раньше, а рядом.
Встревоженная выстрелами, их встретила вся деревня. Впереди стоял Виктор Алексеевич.
— Что за стрельба была, участковый?
— Да так, револьвер Степаныча нашел — разряжал.
Секретарь удивленно вскинулся, но твердый взгляд участкового остановил его. На крыльце правления Андрей пропустил вперед Семена и тихо пояснил секретарю:
— Ему еще жить здесь снова начинать.
В протоколе Андрей записал: "При задержании сопротивления не оказывал, производил демонстративные выстрелы".
Через несколько дней снова прилетел вертолет. Он опустился в стороне от села, на луг. Его окружила молчаливая толпа синереченцев. Когда повели задержанных, она расступилась. Механики шли бодро, улыбались с бравадой. Семен опять был в наручниках. Он поискал глазами Андрея. Тот кивнул ему, что понимает.
Следователь Платонов поблагодарил участкового:
— Вот и твое первое дело, лейтенант Ратников.
Дверца вертолета захлопнулась; разгоняя винтами траву, он поднялся в воздух. Все молчали. Афродита Евменовна на всякий случай суетливо крестилась.
Андрей долго смотрел ему вслед, пока не почувствовал на плече чью-то руку.
— Проводил друга? Грустно? — Участливо смотрел ему в глаза Виктор Алексеевич. — Проглядели мы парня, не удержали… Наша вина.
По полю, подпрыгивая, катился Богатырев.
— Товарищ участковый, там, у клуба, Дружок буянит — никак не справимся! — закричал он на бегу. — Требует, чтобы его с доски сняли!
— Ну иди, участковый, — сказал партийный секретарь. — Наводи порядок.
До осенних дождей
Глава 1
Нынешняя осень в Синеречье была хороша: сухая, теплая, солнечная. Не страдала она своей обычной обреченностью, болезненной слякотью и противным, промозглым холодом, а была поначалу очень похожа на лето, которое славно потрудилось, устало и теперь быстро погружается в здоровый, заслуженный сон, счастливо вздыхая, устраиваясь поудобнее и светло улыбаясь сквозь легкую еще дремоту.
Листва на деревьях высыхала не опадая; быстро, охотно набирала яркий багрянец. Не мочило ее дождиком, не трепало ветром, и потому — чуть похолодало — тонко запела она в твердом и чистом морозном воздухе, мелко задрожала, отражаясь буйными кострами в застывшей, неподвижной синеве рек. А потом вдруг рухнула на землю тяжелым золотым дождем, зазвенела чеканными червонцами…
За ручьем, сплошь засыпанным листьями, похожим на большую, покрытую бронзовыми чешуйками змею, шурша ползущую в реке, Андрей присел на пенек, перебросил планшетку на колено и достал из нее письмо в простом конверте. С дерева тихо упал на него последний бледно-желтый листок. Он машинально снял его и, сжав зубами горький черенок, развернул письмо, стал, вздыхая, перечитывать…
"Андрей, здравствуй. Пишу тебе из отдаленных мест не как гражданину участковому, а как старому другу — если еще не гнушаешься руки подать. Здесь мне теперь есть время подумать об своей жизни и о своей неисправимой вине. Ты себя не казни, что недоглядел и своими руками привел друга на дубовую скамью, — сам я во всем виноватый. Сам и ответ держу. Однако, Андрей, (не в укор тебе сказать, а чтоб наперед понял), если б тогда с иконами не пожалел ты меня и отхватил бы я положенное, то, может, все иначе сложилось в моей судьбе. Ты не думай — о себе не печалюсь, свое отсижу. Другое мне спать не дает: Степаныч и Дашутка. Сволочь я какая, выходит, — аж страшно мне. Понял я — мало мне дали. Если б можно все вернуть, Степаныча в живых оставить, я бы не то что шесть положенных — я бы все двадцать отсидел. Тебя об одном прошу: не оставь Дашку, если ей в чем нужда будет, и пацана, как родится, добейся в сельсовете, чтоб на меня записали. Помоги в этом деле. Знаю, не перегорело еще у тебя к ней, но верю тебе, и надежда только на тебя одного, больше просить мне некого. И еще одну ошибку мою поправь: смотри за нашими парнями построже. Многих я испортить успел своим примером, не дай им по моей дорожке до конца пойти. Дашке пока не пишу — боюсь, отвечать не станет, а мне того не пережить. Она — один теперь свет в моем тусклом окошке. Если не побрезгуешь — жму руку.
Сенька, бывший Ковбой, а нынче
справедливо заключенный".
Андрей выплюнул измочаленный листок, вложил письмо в конверт и, в раздумье сдвинув его уголком фуражку на затылок, пошел в село. Он шел напрямик — березовой рощей, насквозь прозрачной, пронизанной длинными солнечными лучами, под которыми новенькими монетами загорались опавшие листья. Шел медленно, заложив руки за спину, опустив голову, будто в самом деле выбирал — какой бы золотой поновее подобрать с земли, и было ему грустно и немного тревожно.
В девять утра он позвонил в райотдел, связался с начальником.
— Что у тебя, Ратников? Чего с утра беспокоишь, поспать на рабочем месте не даешь? Да веселей, веселей докладывай — ко мне народ на совещание собирается.
Андрей сообщил, что повезет сегодня в район Тимофея Елкина, злостного пьяницу и прогульщика, что исчерпал все меры воздействия на него и подготовил дело для передачи в суд.
— Это который Елкин? Дружок, что ли? Не сдается, значит, мужик? Упорствует? Ну давай вези — не потеряй только по дороге. Как выходные у тебя прошли, спокойно? Ну вот — не зря тебя хвалить начали. Кто да кто? Пресса, Ратников, родная районная печать. Пишут: творчески работаешь, чуткость проявляешь, общественность за тебя — горой, пьянство, пишут, на твоем участке "на грани искоренения". Благодарность бы тебе объявил, да рано — ты ведь еще и года не работаешь, — а похвалить имею право. Вот на пенсию соберусь — буду тебя на свое место двигать. Пойдешь? Подумай, не возражаю — мне до пенсии всего ничего осталось — семь лет, три месяца и одиннадцать дней…
Дом Тимофея Дружка стоял на краю села, среди старых сильных берез. Низкий, кривой, с заросшей какой-то зеленью и сдвинутой набок крышей, он был похож на хороший когда-то, но гнилой теперь гриб, для которого все сроки уже прошли и который сам уже ждет не дождется, чтобы кто-нибудь, проходя мимо, заметил его и сбил в траву носком сапога.
Андрей вошел в избу. Тимофей калачиком спал на лавке — босые ноги укрыты пиджачком, ладошки невинно сложены под небритой щекой.
Андрей разбудил его.
— Собирайся, Елкин.
Тимофей, будто и не спал, распахнул, как окошки, голубые чистые глазки, сел, помахал руками перед грудью — зарядку сделал, стал сноровисто одеваться.
— Что нового на воле, дружок-начальник? — Он считал себя под домашним арестом. — Никаких тревожных вестей не наблюдалось? Не нужна ли в чем моя помощь?
— Помощь нужна, — усмехнулся Андрей. — Ты, может, хоть на прощанье сознаешься, где деньги на водку доставал? Что у тебя за неучтенные доходы? Ведь за все лето двадцать восемь рублей заработал — честный труженик!
Дружок притопнул ногой, потянул, расправляя голенище сапога.
— Исключительно, Андрей Сергеич, добротой людской перебивался: кто стаканчик поднесет, кто краюху с огурцом на закуску. Так и бедовал. — Он встал, безуспешно поискал пальцами пуговицы на пиджаке, разочарованно вздохнул. — Но теперь этому позорному прошлому пришел бесславный конец. Затихли вдали мои грустные песни. Теперь государство берет на себя заботу о моем горьком куске хлеба. — Смахнул дурашливую слезу и деловито попросил: — Сергеич, я у тебя веревочкой не разживусь — подпоясаться, а то стыдно в райцентр в таком фрачном виде, без пуговиц, являться.
