Немного позже, когда я упомянул о времени отправления моего поезда, Секретарь позвонил в гараж и объявил, что проводит меня до Остбанхофа. У машины я сказал:

– Какая у нее дверца. Невероятно тяжелая.

– Бронированная, Голо. Приказ Шефа.

– Береженого Бог бережет, а, дядя?

– Залезай… Видишь? Лимузин, а повернуться в нем негде. Такова цена власти. Ну, как вы встретили Новый год?

– Очень мило. Мы с тетей просидели у огня до десяти минут первого. Потом выпили за ваше здоровье и разошлись по постелям. А как встретили вы?

Пригнувшиеся к рулям мотоциклисты дядиного эскорта понеслись вперед, чтобы расчистить для нас дорогу; мы проскочили перекресток на красный свет; мотоциклисты вернулись. Дядя Мартин покачал головой, словно не веря своим ушам, и сказал:

– До десяти минут первого? Можешь ли поверить, Голо, я просидел до пяти утра. С Шефом. Мы провели вместе три часа с тремя четвертями. Ты когда-нибудь видел его вблизи?

– Конечно, дядя, но только раз. На вашей свадьбе.

– Это было в 1929-м – мы с Гердой стояли на пороге нашего третьего десятилетия. Глава НСДАП так сильно походил на бледного, мешковатого, смертельно уставшего метрдотеля, что каждый, чувствовал я, из присутствовавших там гражданских лиц боролся с желанием дать ему на чай.

– Такая харизма. Я никогда не посмел бы даже вообразить наш с ним, э-э, tète-à-tète.

– Ты ведь знаешь, не правда ли, что люди годами мечтают провести наедине с Шефом пять минут, глаз за это отдать готовы? А я получил почти четыре часа. Только он и я. В «Волчьем логове».

– Как романтично, дядя.

Он усмехнулся и сказал:

– Знаешь, забавно. Возобновляя, э-э, знакомство с Кристой Гроос, за что тебе большое спасибо, я испытывал такое же волнение. Не то чтобы я… ничего подобного, разумеется. Просто такой же уровень восторга. Ты замечал, Голо, что рыженькие сильнее пахнут?

В следующие четверть часа дядя Мартин распространялся о своих делишках с Кристой Гроос. Поглядывая в тонированное окошко машины, я инстинктивно ожидал увидеть воздетые кулаки и негодующие лица. Но нет. Женщины, женщины, женщины, хлопотливые, хлопотливые, хлопотливые – и погружены они были не в прежние берлинские хлопоты (добыть и потратить деньги), жизнь их состояла теперь из иных забот – из попыток купить конверт, пару обувных шнурков, зубную щетку, тюбик клея, пуговицу. Все их мужчины – мужья, братья, сыновья и отцы – находились в сотнях, может быть в тысячах километров от них, и по меньшей мере миллион их уже погиб.

– Я же говорил вам, она девица прославленная, – сказал я, когда машина остановилась за Польским вокзалом[102].

– Ее превозносят заслуженно, Голо. Заслуженно. А я не без причины привез тебя сюда пораньше. Хотел доставить тебе удовольствие перед твоим отъездом. Рассказать об удивительной истории Дитера Крюгера. Конечно, делать мне этого не следует. Ну да теперь оно и неважно.

– О, вы умеете держать слово, дядя.

– В ночь перед казнью Крюгера мы совершили небольшое паломничество в его камеру. Я и несколько моих приятелей. И тебе нипочем не догадаться, что мы там учинили.

Пока Секретарь рассказывал, я опустил оконное стекло, чтобы ощутить вкус воздуха. Да, так и есть. Подобно Рейхсканцлеру (которого в этом отношении боялись все его собеседники, даже и дядя), город страдал халитозом. Причина была в том, что еда и напитки производились, обрабатывались, а весьма возможно, и придумывались компанией «ИГ Фарбен» (заодно с «Круппом», «Сименсом», «Хенкелем», «Фликом» и прочими). Химический хлеб, химический сахар, химическое пиво, химическое вино. А последствия? Газы, ботулизм, золотуха и чирьи. И куда ты денешься, если даже суп и зубная паста воняют черт знает чем? Теперь желтоглазые женщины пускали ветры в открытую, но это было лишь полбеды. Они пускали их и изо рта.

– На его голую грудь! – со скабрезной улыбкой закончил дядя Мартин. – На голую! Умора, правда?

– Да, дядя, это смешно, – ответил я, мучимый дурнотой. – Как вы и говорили – национал-социализм во всей его ироничности.

– Бесценно. Бесценно. Господи, как мы хохотали. – Он посмотрел на часы, на мгновенье притих. – Жуткое все-таки место, «Волчье логово». Сильно похоже на маленький лагерек, только со стенами толщиной в пять метров. Но Шеф – ах, Шеф готовит для наших восточных друзей пренеприятный сюрприз. Не упускай из виду Курский выступ. Когда почва подсохнет. Операция «Цитадель», племянник. Просто не упускай из виду Курский выступ.

– Непременно. Ну что же, дядя. Можно и не говорить, что я ваш вечный должник. Передайте мои наилучшие пожелания тетушке.

Он, помрачнев, сказал:

– Твоя Ханна. Я не против ее размеров. Нисколько. Как по-твоему, с какой стати я женился на фройляйн Герде Бух? Но ее рот, Голо, – ее рот. Он слишком широк. Чуть ли не до ушей.

Я втянул голову в плечи.

– По-моему, очень красивый рот.

– Что же, полагаю, когда ты вставляешь в него свой хер, этот рот выглядит нормально, – сказал дядя Мартин. – Ну, как всегда, радостей тебе, дорогой Голо. И береги себя получше.

Борис отправился на фронт с переполненным радостью сердцем, меня, готовившегося отправиться на мой собственный восточный фронт, тоже переполняли эмоции.

Курьерские поезда в Польшу и обратно никогда переполненными не были: поляков в них не допускали. Как, впрочем, и в любые другие – без специальных разрешений, и в трамваи, и в автобусы. Кроме того, им запрещалось посещать театры, концерты, выставки, кинотеатры, музеи и библиотеки, запрещалось иметь или использовать фотоаппараты, радиоприемники, музыкальные инструменты, граммофоны, велосипеды, сапоги, кожаные портфели и школьные учебники. Сверх этого, любой этнический немец мог, если ему захочется, убить поляка. С точки зрения национал-социализма поляки обладали статусом животных, но все же не насекомых или бактерий, как русские военнопленные, евреи, а теперь и цыгане – Алисы Зайссер нашего мира.

В итоге я получил в свое распоряжение купе и два спальных места на выбор. Любая роскошь подобного рода давно уже приправлялась для меня тошнотой (сколько унижения, сколько плебейства в деятельной принадлежности к расе господ), однако я немного утешился, обнаружив, что каждую поверхность внутри вагона покрывает толстый слой сажи. Полсантиметра сажи – и это в Германии. Война проиграна, Германия повержена. Я приготовился к восьмичасовой поездке (а затем к трехчасовой до Кракова). Что же, зато к Вальпургиевой ночи я уже буду в Кат-Зете.

Небольшая задержка – к поезду подцепляли вагон-ресторан. Я, разумеется, ограничусь корзинкой с едой, приготовленной для меня героической (и неимоверно дорогой) кухней отеля «Эдем». Прозвучал свисток.

И вот Берлин покатил на запад – Фридрихсхайн[103] с его закупоренными сальными протоками и тлетворными кафетериями, Аненербе с его скелетами и черепами, перхотью и соплями, Потсдамер-плац с ее изуродованными лицами и полупустыми солдатскими мундирами.

До Старого Города я добрался к четырем пополудни. Я собирался помыться, переодеться в чистое и отправиться с визитом на виллу Коменданта. Ага – открытка от оберфюрера Эльца. «Я уже схлопотал колотое ранение в шею, такая досада, – писал Борис. – Но это не помешает мне участвовать в завтрашней вылаз…» Последние две строчки были аккуратно вымараны.

Максик, легендарный мышелов, сидел, закрыв глаза, на расстеленном перед холодильником коврике. Я решил, что вчера сюда заглядывала Агнес, она и принесла Макса, чтобы тот потрудился. Выглядел он отъевшимся и теперь, исполнив свои обязанности, принял позу чехла для чайника – подобрал под себя хвост и все четыре лапы.

Дойдя до середины гостиной, я обнаружил, что шаги мои замедляются. Гостиная ощущалась как-то иначе, что-то в ней переменилось. В следующие десять минут я осматривал столешницы, выдвигал ящики комодов и буфетов. Квартира, это было ясно, подверглась тщательному осмотру. Гестапо в таких делах прибегает к одному из двух приемов: наносит, точно привидение, почти не оставляющий следов визит или ведет себя подобно землетрясению с последующим ураганом. Мою квартиру не то чтобы перерыли, но осторожно и поверхностно обыскали.