«Либо его отправили на особую обработку. Весьма особую». – «Убили?» – «О, это самое малое».

Мне необходимо было установить размер «самого малого».

Быть храбрым в Третьей Германии трудно. Для этого требуется готовность умереть – и умереть после предварительных пыток, которые, сверх того, ты должен вытерпеть, не назвав имен. Впрочем, и это не все. В оккупированных нами странах и самый жалкий преступник мог сопротивляться, а затем умереть как мученик. А здесь даже мученик умирает, как жалчайший преступник, в позоре и унижении, помышлять о которых немцу особенно страшно. И, умирая, не оставляет за собой ничего, кроме шлейфа страха.

В оккупированных странах такой человек стал бы возвышенным примером для подражания, но в Третьей Германии совсем не то. Мать и отец Крюгера, если они еще живы, даже и разговаривать о нем не станут, разве что между собой, да и то шепотом. Жена Крюгера, если у него была жена, снимет с каминной полки его фотографию. Детям Крюгера, если у него были дети, велят отвратить лица свои от памяти об отце.

И получается, что смерть Дитера Крюгера никому ничего не дала. Никому, кроме меня.

Это было еще в ноябре, 9 ноября, в День скорби Рейха. Я проснулся, вернее, очухался в Офицерском клубе. Вот вам и здрасьте, подумал я, как это ты ухитрился отключиться среди дня, старина? Сморило тебя, нет? Торжественный завтрак закончился давным-давно, подававшаяся на нем еда, на которую все набросились с патриотическим пылом, разожженным моей мемориальной речью, уже начала портиться; меня окружали объедки и остатки гангстерского банкета: заблеванные салфетки, опрокинутые бутылки, торчащие из бисквитов окурки, а снаружи – замаранные сумерки Силезии. Серость ноября, серебристость февраля – вот они, краски Кат-Зет.

Я лежал, пытаясь отлепить язык от нёба, и тут на меня навалились вопросы…

Если то, что мы делаем, хорошо, почему оно так дурно пахнет – точно вскрытый нарыв? Почему на перроне, ночами, мы испытываем неодолимое желание напиться, да еще и по-свински? Почему мы заставили луг пениться и плеваться? Мухи величиной с ежевичину, черви, болезни, увы, мерзость, грязь – почему? Почему крысы, способные за раз уволочь 5 паек хлеба? Почему здешняя жизнь нравится, похоже, сумасшедшим, и только сумасшедшим? Почему зачатие и беременность обещают здесь и матери, и ребенку не новую жизнь, но верную смерть? Ах, почему вокруг одни нечистоты, болота и слизь? Почему мы сделали снег бурым? Таким, точно его ангелы обосрали? Почему?

В День скорби Рейха – в ноябре, в прошлом году, до Жукова, до Алисы, до новой Ханны.

…На стене конторы висит плакат: «Верность – моя честь, честь – моя верность. Борись. Повинуйся. ПРОСТО ВЕРЬ!» И я нахожу весьма знаменательным, что наше обозначение идеального повиновения – Kadavergehorsam – содержит в себе труп (это вдвойне любопытно, поскольку уничтожение кадавров – самая трудная работа на свете). Покорство трупа. Послушание трупа. Здесь, в Кат-Зет, в крематориях, в ямах: они мертвы. Но ведь и мы мертвы, мы – те, кто повинуется…

Вопросы, которые я задавал себе в День скорби Рейха. Они не должны снова прийти мне в голову, никогда.

Я должен наглухо закрыть определенную часть моего мозга.

Должен смириться с тем, что мы пустили в ход именно такое оружие – чудо-оружие тьмы.

И должен принять всей душой действенность смерти.

В любом случае, и мы всегда на это указываем, христианская система правильного и неправильного, хорошего и дурного нами категорически отвергается. Подобные ценности – остатки средневекового варварства – более не применимы. Есть лишь положительные результаты и результаты отрицательные.

– Теперь слушайте внимательно. То, что я скажу, чрезвычайно важно. Надеюсь, вы понимаете это. Связь с заключенной – дело само по себе достаточно серьезное. А уж осквернение расы… Оскорбление крови! Капрал еще может отделаться выговором и штрафом. Но я Комендант. Вы понимаете, не так ли, что это станет концом моей карьеры?

– Ах, Пауль…

Койка, скамейка для ног, умывальник, химический туалет.

– Упаси вас Бог сказать кому-то хоть слово. Кроме всего прочего, получится так: ваше слово против моего. А вы недочеловек. Я имею в виду, с юридической точки зрения.

– И зачем только вы делали это без 1 из ваших парижских штучек!

– Да закончились они у меня, – ответил я, размышляя. – Так вот, будьте осторожны, девочка моя. Ведите себя правильно. Не забывайте, что я сказал. Просто ваше слово против моего.

– Но кто же еще это мог быть?

Да, тут она заткнула мне рот. Алиса провела здесь 3 месяца, а весь штат тюрьмы составляли 2 грудастые надзирательницы да 1 немыслимо старый унтер-офицер.

– Конец вашей карьеры, – проскулила она. – А как насчет конца моей жизни? Вы сделали мне ребенка, и они наверняка…

– Вовсе необязательно. – Я взял Алису за подбородок, слегка приподнял ее голову. – Ладно. Слезами делу не поможешь. Вя-вя-вя. Вы ее только послушайте. Вя-вя-вя-вя-вя. Бросьте, девочка. Я Комендант. Что-нибудь да придумаю.

– Ох, Пауль…

– Перестаньте, – сказал я. – Перестаньте. Вы же беременны… Отцепитесь.

Несколько позже я использовал мой обновленный образ мыслей для повторного рассмотрения наших военных задач:

Задача номер 1. Приобретение Lebensraum, или жизненного пространства, или имперских владений.

Даже если безусловное верховенство от нас ускользает, мы несомненно можем выработать компромисс (болтовню насчет «безоговорочной капитуляции» следует игнорировать). Вероятно, нам придется вернуть Францию, Голландию, Бельгию, Люксембург, Норвегию, Данию, Латвию, Эстонию, Украину, Белоруссию, Югославию и Грецию, однако при наличии удачи они не будут возражать, если мы удержим за собой, ну, скажем, Литву, Судеты и часть Чехии плюс половину Польши (об Австрии, я полагаю, даже разговора не зайдет).

Итак. Задача номер 1: миссия завершена!

– Ну-с, Вольфрам. Что там за дрязги в Бункере 33? Будьте любезны, объясните.

– Понимаете, Пауль, была проведена большая селекция. И всех отобранных согнали в Бункер 33. 2500 человек.

– 2500 в 1 бункер? Сколько времени они там проторчали?

– 5 ночей.

– Боже милостивый. Чем объясняется задержка?

– Да ничем. Руки не дошли.

– На перекличку их, я полагаю, выводили?

– Естественно. Как же без переклички, Пауль! Нет, беда в том, что им дали кое-какую еду. Как правило, это никого не заботит. А тут вышла большая ошибка.

– С едой?

– С ней самой. Еду перехватили капо. Все вполне предсказуемо. Капо покинули бункер, обменяли еду на выпивку. Ну, понятно. Но потом они вернулись, Пауль… и началось побоище. Капо набросились на заключенных.

– Мм. Вот видите, к чему приводят излишние нежности. Еда, надо же. Кому принадлежала эта блестящая мысль?

– Скорее всего, Эйкелю.

– Ну! И сколько, вы говорите, объектов у нас на руках?

– 19. Прискорбно. И недопустимо. Но, в сущности, большого значения не имеет. Их же все равно отселектировали.

– Чудак вы, гауптштурмфюрер! Перекличка! Перекличка!

Наступило молчание. Прюфер помрачнел и какое-то время смотрел на меня с немалой озабоченностью. А потом почтительно кашлянул и тихо сказал:

– Пауль. Пауль. Относительно счета заключенных по головам, Пауль… Если общее число остается постоянным, никаких трудностей не предвидится. Вы забыли? Они вовсе не должны быть живыми.

Помолчав секунду-другую, я сказал:

– Нет. Нет. Конечно, не должны. Вы совершенно правы, Вольфрам. Это я глупость сморозил. Да. Хотят быть мертвыми – их дело. Живыми они быть не обязаны.

Постучала и просунула в дверь голову моя задастая Пятница, малышка Минна. Ее интересовало местонахождение определенной папки, и я объяснил, где, по моему мнению, та может находиться.