– Я не мог рисковать, штурмбаннфюрер. Теперь это серьезное преступление – писать о чем-то подобном в письме. Ирмфрид воспользовался нашим детским шифром.

– Детским шифром?

– Нашим с ним языком. Его только я понимаю. Простите, мой господин, но я не хотел подводить брата. Ему, насколько я знаю, и так сильно досталось. Брат говорит, что все они походят на сосульки. 2 недели назад брат видел, как несколько солдат изрубили голову гниющего трупа мула. А потом ели его мозги голыми руками.

– Мм. Но для солдата Германии… Как у них с боевым духом?

– Если честно, он мог бы быть и повыше. В канун Рождества солдаты плакали как дети. Убедили себя, будто Бог наказывает их за то, что они натворили на Украине. В прошлом году.

– Ну да. Прошлый год.

Я задумался, а Прюфер, подождав немного, сказал:

– Но позвольте мне успокоить вас, мой Комендант. О капитуляции не может быть и речи. Эти парни не просто 1-классные солдаты – они Национал-Социалисты. Не в меньшей мере, чем Фридрих Паулюс, сделанный, судя по всему, из закаленной стали. Они будут сражаться до последнего патрона.

– А патроны-то у них имеются?

Серьезное молодое лицо Прюфера отразило всплеск эмоций, которые он, впрочем, сумел подавить, в голосе его проступила хрипотца:

– Я уверен, германский воин сумеет умереть достойно. Думаю, германский воин понимает, что такое Sein oder Nichtsein[78]. О, не сомневаюсь в этом. И верю, германский воин сознает, что из этого следует.

– И как же будут развиваться события, Вольфрам?

– Ну, генерал-фельдмаршал, разумеется, покончит с собой. Со временем. А 6-я падет в буре славы. Врагу это обойдется дорого – тут сомневаться не в чем. И кто в конечном счете окажется победителем, Пауль? Престиж Германии. Честь Германии, мой Комендант!

– Бесспорно, – согласился я. И сел попрямее, и набрал воздуху в грудь. – Относительно престижа вы правы, гауптштурмфюрер. Когда ¼ из 1 000 000 солдат радостно расстается с жизнью – служа идее…

– Да, Пауль?

– Это становится посланием, Вольфрам, от которого весь мир бросает в дрожь. Guerre à mort[79]. Капитуляции не предусмотрены.

– Браво, мой Комендант! – воскликнул Прюфер. – Капитуляции не предусмотрены. Слушайте! Слушайте!

Все шло хорошо, в кои-то веки все шло хорошо, они спокойно раздевались, в Коричневом домике было довольно тепло, присутствовал Шмуль, его зондеры сновали в толпе, все шло превосходно, и снаружи так мило пели птицы, и я поймал себя на том, что даже «верю» во влажную, парную интерлюдию, которой мы подвергнем этих создавших для нас жуткие неудобства людей, в то, что мы и вправду позволим им помыться и переодеться, и накормим их, и уложим в теплые постели, но знал при этом: кто-то непременно все испортит, разрушит и подбавит безумия в мои ночные кошмары, и она это сделала, подойдя ко мне не с оскорблениями или проклятьями, нет, нисколько, совсем юная женщина, голая, возбуждающе красивая – каждым дюймом ее тела, – и, медленно подняв ладони, почти улыбнулась, потом легко пожала плечами, а потом, прежде чем отойти, произнесла всего одно слово.

– 18, – сказала она.

Говорить об этом немного рано, согласен, однако 1943-й пока что доставляет нам куда большую, чем прочие, долю разочарований.

Облегчу-ка я душу без дальнейших разговоров. Алиса Зайссер находится, деликатно выражаясь, «в интересном положении». И я вместе с ней.

Она беременна.

Переспав эту новость, я поднялся в 06.30 и спустился вниз, к одинокому завтраку. Вскоре я услышал прозаический стук в дверь, а затем в комнату вступила, шаркая, горничная.

– Курьер из Берлина, господин.

– Положи сюда, Гумилия. Прислони к корзиночке с гренками. И принеси еще чаю.

Я спокойно продолжал поглощать мою простокваш у, сыр, салями…

Тюремную карьеру Дитера Крюгера облекала странная пустота. Если взглянуть на солнце и на малое мгновение задержать взгляд, в ваших глазах появится пульсирующее, размытое пятно. За такой вот вязкой пульсацией и укрывался любовник Ханны. До сей поры.

Я протянул руку к тонкому белому конверту: мое выведенное тушью имя, золотой герб Канцелярии. Не дрогнувшей рукой я раскурил манильскую сигару, взялся за нож, перерезал конверту горло и приготовился к тому, чтобы узнать состояние и местопребывание дружищи Крюгера. И вот что я прочитал:

…Застрелен при попытке к бегству!

Застрелен при попытке к бегству – пустые слова, за которыми может крыться много чего. Застрелен при попытке к бегству. Иными словами, как вариант, погиб от пули. Как вариант, или иными словами: забит ногами, либо дубинками, либо плетью, либо задушен, либо уморен голодом, либо холодом, либо погиб под пытками. Но погиб.

Возможных объяснений всего 2. Ангелюса Томсена дезинформировали – или же он, по каким-то своим причинам, дезинформировал Ханну. Но однако ж – зачем ему это?

«Последние героические бойцы Сталинграда, – бубнил мой верный приемник, – подняли руки, чтобы исполнить, быть может последний раз в жизни, национальный гимн. Какой образец создали воины Германии в этом великом 100-летье! Героические жертвы наших солдат в Сталинграде не тщетны. И будущее покажет, ради чего…»

Время: 07.43. Место: мой несколько запущенный кабинет. Я слушаю запись эпохальной речи министра просвещения, произнесенной им 18 февраля в Берлинском дворце спорта. Речь и сама по себе длинная, а бурные и продолжительные аплодисменты еще и продлевают ее. За время 1 из наиболее долгих оваций я успеваю прочесть и перечесть хорошую передовую статью в 1-м из недавних номеров «Фолкишер Беобахтер». Как она заканчивалась? «Они умерли, чтобы могла жить Германия».

Что касается министра, он завершил свою речь призывом к тотальной войне: «Восстань, народ! Пусть грянет буря!»

Когда свист и топот наконец стихли, я поспешил в Офицерский клуб, испытывая в этот час суровых испытаний нужду в солидарности и товариществе. Там я обнаружил настроенного подобным же образом Мебиуса, угощавшегося утренней выпивкой.

Я тоже наполнил стакан и поискал слова, способные развеять наше мрачное настроение.

– Ах, унтерштурмфюрер, – мягко сказал я. – Нет больше той любви, как если человек…

– Как если человек сделает что?

– Как если человек положит душу свою за[81]…

– Ад кромешный, Пауль! Откуда вы черпаете информацию? Из радиоприемника? Они не «положили душу свою». Они капитулировали.

– Капитулировали? Невозможно!

– 150 000 убитых и 100 000 пленных. Вы представляете, во что обратит эти цифры враг?

– В пропаганду?

– Да. В пропаганду. Бога ради, Пауль, придите в себя. – Он тяжело вздохнул. – В Лондоне уже куют «Меч Сталинграда» – «по указу короля». Черчилль лично вручит его «Могучему Сталину» на следующей встрече в верхах. И это всего лишь начало.

– Хм, это может выглядеть несколько… Да, но генерал-фельдмаршал, унтерштурмфюрер. Фридрих Паулюс. Истинный воин, настоящий римлянин, он наверняка покончил с…

– Да шли бы вы… Ни хрена он не покончил. Бражничает в Москве.

В эту ночь я вернулся на виллу с тяжелым сердцем. Я все с большей и большей ясностью понимал, что обманут – предан, хотя бы в помыслах, той, кто, как я верил, всегда будет стоять на моей стороне… Все-таки это был Томсен. Томсен заставлял набухать ее грудь. Томсен заставлял увлажняться ее гениталии. Но знать об этом я предположительно не могу, не так ли?