Их мнения совпадали лишь по 1 теме. Оба, Склярц и Бенцлер, крайне неуважительно отозвались о качестве моей бухгалтерии и вообще работы с документами.

Вдобавок к этому сначала Бенцлер, а затем Склярц намекнули на 1 и то же – на возможность моего перевода во 2-степенную кельнскую Инспекцию концентрационных лагерей. Оба назвали это «повышением», несмотря на понижение в ранге и утрату какой-либо реальной власти (не говоря уж о резком уменьшении жалованья). А что еще важнее, в Кельне находится Штаб командования милитаризированной зоны и его вечно бомбят.

…Ну ладно, они наконец удалились. 1, пожалуй что, верно: канцелярскую сторону моей работы следует привести в больший порядок. Мой рабочий стол в ГАЗ, как отметили Склярц и Бенцлер, выглядит просто позорно. 1 копна бумаг на другой. И куда я засунул чертову иголку?

Уменьшение жалованья, а? Как удачно, что я сумел кое-что отложить – «на черный день», если угодно, – пока лагерь находился в моих руках!

– Поторопись, Пауль.

Вот и Декабрьский концерт подоспел!

В тот вечер я малость замешкался, был раздражен, разволнован, а все из-за Ханны, с вашего разрешения, которая надела туфли с высочайшими из ее высоких каблуков, да еще на голове башню соорудила, и когда мы 2 встретились в вестибюле (нас ждал служебный автомобиль), мне стало казаться, что ростом я в ½ нее. Сколько раз я ей говорил: германская женщина должна быть естественной, ходить на высоких каблуках ей не к лицу.

– Иду!

В итоге я метнулся в кабинет, поискал «ходули». Нет? Кожаные клинья, которые я иногда засовываю в сапоги, чтобы прибавить себе несколько сантиметров? Но найти их не смог, пришлось разодрать старый номер «Черного корпуса»[75], 16 раз сложить 4 страницы, потом еще 4 и использовать их. Германской женщине ходить на высоких каблуках не к лицу. Высокие каблуки годятся для потаскушек, семенящих по улицам Парижа и Нью-Йорка, так же как годятся их шелковые чулки, их атласные пояса с резинками, их…

– Пауль!

– Да, да.

Когда мы появились в театре Фюрстенграбе и поспешили, в аккурат перед тем как погас свет, к нашим местам в центре 1-го ряда, по залу прокатился рокоток завистливого восхищения, и меня, признаюсь, согрела прекрасная гордость, пусть и с примесью горечи. Каждый, уверен, отнес опоздание Коменданта на счет импровизированной «схватки» в супружеской спальне. Увы. Откуда им знать о прискорбной неполноценности фрау Долль на сей счет? Я грустно взглянул на прекрасное лицо Ханны – широкий рот, сильная челюсть, превосходные зубы, – но тут стало темно.

…Очень скоро я задумался, смогу ли я когда-либо посещать массовые собрания, не обращаясь в жертву моего разума, который принимается выкидывать всякие фортели. На прошлый случай, когда я понемногу погружался в размышления о материально-техническом обеспечении, которое потребуется, чтобы перетравить газом весь зал, нынешний не походил. Нет. На сей раз я мигом вообразил, что сидящие за моей спиной люди мертвы – мертвы и совсем недавно выкопаны из земли для жертвоприношения на погребальном костре. И каким же сладостным оказался запах Арийцев! Если отдать их дыму и пламени, горящие кости (я был совершенно уверен в этом) не расстанутся со своим свежим ароматом!

А затем, знаете ли, в пылу моего «транса» (концерт уже шел к концу – балет и так далее) мне представилось, что о сделанном мной открытии совершенно необходимо уведомить Избавителя. «Даже переходя из нашего мира в вечность, дети Тевтонов не гниют и не смердят». Мы пошли бы с ним вместе, он и я, чтобы вверить эту новую истину суду истории, и сама Клио улыбнулась бы и воспела нашу отвагу и справедливость нашего дела… Но тут, к моему огорчению, все закончилось и темнота бежала, вспугнутая истинным ливнем одобрительных выкриков.

Я повернулся, лучась улыбкой, к жене. Та выглядела теперь полной уродиной: откляченный, подрагивающий подбородок, налитые кровью глаза, пузырек слизи в левой ноздре, который тут же и лопнул.

– Ах, – сказал я.

…К туалетам тянулись длинные очереди, а когда я вышел в фойе, моя жена стояла в небольшой группе людей – Зидиги и Зюльцы, Фриц Мебиус, Ангелюс Томсен и Дрого Уль. Неподалеку от них сидел, закрыв ладонями лицо, отвратительно пьяный, ясное дело, Борис Эльц, а сияющая Ильза Грезе похлопывала его по плечу.

– Хореография Сен-Леона, – просвещал Зидига Мебиус. – Музыка Делиба. – Он повернулся и взглянул на меня с высоты своего весьма немалого роста. – А вот и Комендант. Я так понимаю, вы уже слышали, Пауль. Потому и вид у вас немного растерянный.

Последнее – несомненная правда. В уборной я обнаружил, что 2 газетных «клина» в моих сапогах промокли от пота. Возможно, вследствие этого во рту у меня пересохло до нестерпимости, и я, сложив ладони чашей, 2 раза наполнил ее теплой, желтоватой водой из ржавого крана, которую и выпил. А после нелегкой пары минут из меня забили струи рвоты, каковые я искусно направил в цинковый желоб мочеприемника. Пока я занимался этим, в уборную вошли и вышли из нее 5–6 офицеров СС.

Мебиус повысил голос:

– Манштейну пришлось развернуться и отступить. В 50 километрах к западу от Сталинграда Жуков нанес ему большой урон.

Наступило молчание. Я тоже развернулся и, сцепив за спиной руки, сделал несколько шагов. И услышал чавкающие звуки.

– Наступил в начале вечера в лужу! – воскликнул я с вернувшейся ко мне обычной моей живостью. – Да еще и обеими ногами. Такой уж я везучий.

Тут я почувствовал: надо что-то сказать, все же смотрят на меня, как-никак Комендант.

– Итак! – начал я. – 6-я армия сражается в одиночку, нет? Та к случилось, что я знаю о Сталинграде больше других. Молодой Прюфер, нет? У него… и я уверен, – сказал я. – Я более чем уверен, что Паулюс примет все меры, – продолжал я, – необходимые, чтобы не попасть в окружение.

– Herrgott noch mal[76], Пауль, он уже окружен, – сказал Мебиус. – Несколько недель назад Жуков опрокинул румын. Мы оказались в петле.

Томсен сказал:

– Прощай, нефть Донецкого бассейна[77]. Вперед к нефти «Буна-Верке». А теперь скажите мне, фрау Долль, и вы, фрау Уль, как поживают ваши прелестные девочки?

…На следующий день мой приемник, который ограничивается Национал-Социалистической станцией, и правильно делает, распространялся о «героической обороне» на Кавказе. А 6-ю армию он уподобил спартанцам при Термопилах. Но разве спартанцев там не перебили всех до единого?

Ханна стала заниматься в ванной комнате чем-то очень странным. Я могу видеть только ее нижние конечности – потому что она садится в кресло у стульчака, нет? Ее ноги с длинными пальцами сгибаются и вытягиваются, как будто она… какая-то разновидность эротических грез, я полагаю. Верно, вспоминает, как ночами (вечерами, утрами) она и дружище Крюгер вытворяли хрен знает что. Видимо, мысли о Крюгере (и послевоенной связи с ним?) доводят ее влагалище до точки кипения.

Что же, зато с Томсеном это ничего общего не имеет. На наших мероприятиях они и близко друг к другу не подходят. А теперь он уехал, и Стайнке мне больше платить не приходится (во избежание возможности будущих осложнений я покончил с ним, прибегнув к соответствующим средствам).

Крюгер жив. Я ожидаю, что подтверждение этого поступит из Канцелярии с часу на час.

И тогда еще 1 кусочек складной картинки ляжет на свое место.

На Рождество молодой Прюфер съездил, в отличие от его злополучного братца, домой. Когда он вернулся, я, не теряя времени, прижал его к стене, спросив:

– Вы знали, что они окружены?

– Да. Их окружили уже больше месяца назад.

– Так почему же мне не сказали? Я выглядел самым настоящим…