Здесь, в Кат-Зет, да еще и в военное время, я никогда и мыслью себя не тешил о каком-либо «ненадлежащем поведении», считая, что было бы совершенно не по-германски компрометировать себя связью с коллегой (наподобие Ильзы Грезе) или с супругой коллеги (Берлин это не позабавило бы). А иных соблазнов здесь почти не наблюдается, поскольку лишь очень немногие из женщин сохранили менструации, да и волосы тоже. Если тебе совсем уж приспичит, тогда… Заведение в Катовице слишком убого и грязно, а вот краковское – предприятие германское и не уступит по чистоте оперному театру. Впрочем, со времени приезда жены я и туда ни ногой. Ах, я был образцом, идеалом, мечтой…

Однако ныне ситуация изменилась. А играть в эти игры могут 2. Разве нет?

У нас в Кат-Зет действительно имеется свинарник (скромный придаток к нашей сельскохозяйственной станции). А Алиса Зайссер получила образование ветеринарной медсестры. Форму она носит такую же, как все подсобные работники из числа заключенных: белая холщовая куртка с намалеванной на спине красной чертой и брюки с такой же полоской. Оглядевшись по сторонам, я постучал в окно ее операционной, и Алиса выскочила наружу.

– О, спасибо вам, спасибо. Спасибо, что пришли. Всегда так приятно видеть вас, герр Комендант.

– Герр Комендант? Пауль, прошу вас, – сказал я и дружелюбно усмехнулся. – Пауль. Нет – я и на минуту не забывал о вас. Бедная Алиса. Вам, наверное, туго пришлось в Гамбурге. Вы, должно быть, сильно нуждались. С пенсией ничего не вышло?

– Нет-нет. Ничего подобного. Меня арестовали прямо на вокзале, Пауль. Когда я сошла с поезда.

– Странно. – На груди она носила черный треугольник неблагонадежного элемента. А в треугольнике была вышита буква (обычно она обозначает страну происхождения). – Что может означать эта «Ц», вы же родились в Германии? – спросил я, улыбаясь. – Или все же на Цейлоне?

– «Цыганка».

Я на шаг отступил от нее.

– Ну, не могу сказать, что я этого не ожидала, – беспечно продолжала она. – Орбарт часто говорил: «Если с искренне вашим что-нибудь случится или тебе надоест и ты меня бросишь, – он так шутил, понимаете? – жди беды, любовь моя». Видите ли, моя бабушка была синти. И мы знали, что это есть в моем деле.

Да, сюрприз, и весьма неприятный. Цыган еще с середины 20-х распихивали по исправительным домам, а подчиненное Рейхсфюреру СС Центральное управление по борьбе с цыганской угрозой занималось ими уже довольно давно (и, как я узнал лишь пару дней назад, этих людей лишали собственности и любых прав). Ясно, что рано или поздно нам придется избавляться от названной угрозы окончательно… В Кат-Зет 2 имелся цыганский семейный лагерь (бывшие циркачи, владельцы танцзалов и так далее), его обитатели считались интернированными лицами, им татуировали на предплечье номер, однако голов не брили и на работы не гоняли. Насколько я знал, Алиса была единственной цыганкой-заключенной во всей «Зоне».

– Да, понятно. И все же я сделаю для вас все, что смогу, Алиса.

– О, я знаю, Пауль. Когда меня перевели из женского барака, я поняла, что это ваших рук дело. Женский барак – это и вправду конец всему. У меня нет слов для его описания.

– Выглядите вы вполне прилично, моя дорогая. И короткая стрижка вам очень к лицу. А это что, номер вашего телефона? Шучу. Нет? А ну-ка, Алиса, позвольте разглядеть вас получше. При такой температуре от вашего костюмчика толку мало. Надеюсь, вам выдали 2 одеяла? И паек смотрительницы вы получаете? Повернитесь на секунду. Ну, по крайней мере, веса вы не потеряли.

Голени у нее коротковаты, у нашей Алисы, но зад роскошный. Что касается всего прочего, грудей и так далее, тут сказать что-либо трудно, однако седалище у нее то еще, с этим не поспоришь.

– Знаете, здесь вам будет лучше, чем в лазарете. Не хотелось бы, чтобы вы работали в тифозном блоке. Или, уж коли на то пошло, дорогая, в дизентерийном.

– Нет, здесь совсем неплохо. Я ведь выросла в деревне. А свиньи такие милые.

– И я надеюсь, Алиса, надеюсь, для вас будет подспорьем священная память штурмшарфюрера. Вашего Орбарта. Он отдал жизнь за свои убеждения, Алиса. А чего еще можно просить от мужчины?

Она отважно улыбнулась. И вновь на какой-то миг ее осенил благодатный свет – священная аура германского мученичества. Пока она, обхватив себя руками и стуча зубами, возносила хвалы своему безгрешному мужу, я думал о том, как трудно бывает оценить фигуру женщины, пока ее не разденешь. Я хочу сказать, столь многое в ней может оказаться неправильным.

– Послушайте, Алиса. Я должен кое-что передать вам от госпожи моей супруги. Она хочет, чтобы в воскресенье вы пришли на виллу.

– На виллу?

– Ну, возможно, это вызовет 1–2 вопроса. Однако я – Комендант, и у нас имеется для вашего визита оправдание. Пони моих девочек. У него чесотка! Приходите и проведите у нас 2-ю половину дня.

– Что же, если вы считаете это дозволенным, Пауль.

– У Ханны есть кой-какие женские вещи, которые она хочет отдать вам. – Чтобы защититься от ветра, я запахнул шинель поплотнее. – Я заеду за вами на машине. Вас ожидают бифштекс, картофель и зелень.

– О, это было бы прекрасно!

– Сытный ужин. О да! А еще вы сможете понежиться в горячей ванне.

– Оох, Пауль, как я буду этого ждать.

– Стало быть, в воскресенье в полдень. Ну бегите, девочка моя. Бегите.

На Лугу я нынче бываю редко. Как и Шмуль. Ну, он время от времени заглядывает туда в полночь, дабы убедиться, что обработка идет, как ей следует, а затем возвращается к своим обязанностям встречающего. И теперь, чтобы переговорить со Шмулем, его приходится ловить на перроне.

С первым составом уже было покончено, и зондер сидел на чемодане, прямо под слепящим светом дугового прожектора, за которым никто не присматривал, – сидел и грыз клинышек сыра. Я подошел к нему сзади, наклонился и спросил:

– Почему ты оказался в самом 1-м транспорте из Лицманштадта?

Его челюстные мышцы перестали работать.

– В 1-м транспорте ехали нежелательные элементы, господин. А я был нежелательным, господин.

– Нежелательным? Мелкий занудливый школьный учитель вроде тебя? Или ты баловался и преподаванием политической теории?

– Я украл дрова, господин. Чтобы купить немного репы.

– Купить немного репы, господин. – Теперь я стоял над ним, выпрямившись, расставив ноги в бриджах. – Что ты думал о месте твоего назначения? Германия? Полагал, что тебя везут на работу в Германию? Верил в это?

– Нам поменяли деньги, которые ходили в гетто, на рейхсмарки, господин.

– Ооо. Это было умно. Твоя жена с тобой не поехала, верно, зондер?

– Нет, господин. Освобождена по причине беременности, господин.

– Я слышал, сейчас в гетто рождается мало живых детей. Другие дети у тебя есть?

– Нет, господин.

– Выходит, ту, довольно неэлегантную Акцию в Кульмхофе она пропустила. Встать.

Он встал, вытер сальные ладони о засаленные брюки.

– Ты был в Кульмхофе. В «Хелмно», как вы его называете. Ты был там… Замечательно. Ни один еврей из Кульмхофа живым не вышел. Полагаю, тебя сохранили из-за твоего немецкого. Скажи, был ты там в День молчаливых мальчиков?

– Нет, господин, – солгал он.

– Жаль… Та к вот, зондер. Известно тебе, кто такой Хаим Румковский?

– Да, господин. Председатель, господин.

– Председатель. Царь гетто. Я так понимаю, он та еще «персона». Вот, смотри. – Я достал из кармана письмо, которое получил нынче утром из «Лодзи». – Видишь марку? Это его портрет. Разъезжает по гетто в коляске, которую таскают тощие битюги.

Шмуль кивнул.

– Интересно, доживешь ли ты, зондеркоммандофюрер, до возможности принять его здесь.

Он отвернулся.

– Твои губы. Они всегда напряжены и поджаты. Всегда. Даже во время еды… Ты намерен убить кого-то, не так ли, зондер? Хочешь убить меня? – Я вынул мой «люггер» из кобуры, надавил дулом на выносливый лоб Шмуля. – О, не убивай меня, зондер. Прошу тебя, не надо. (Прожектор с треском погас.) Когда придет твое время, я точно скажу тебе, что делать.