Не то чтобы естественные процессы, протекающие в теле женщины, вызывали у меня особую тошноту. Нет, дело просто в принципе, в уважении к новой жизни, к бесценному и священному формированию человеческого существа… Мы вполне откровенно обсудили это, и вскоре Ханна, горестно улыбаясь, согласилась с превосходством моих доводов. Полетт и Сибил родились летом 29-го – к нашей безмерной радости! А в следующие 3½ года моя жена вынянчивала двойняшек.

Честно говоря, обстановка в нашей семье становилась все более напряженной. И когда настало наконец время возобновить супружеские отношения, мы были – как бы это сказать? – по существу, чужими друг другу людьми. Та 1-я ночь – обед при свечах, цветы, мягкий свет, тихая музыка, своевременное уединение, – та 1-я ночь получилась далеко не успешной. После некоторых предварительных затруднений я привел себя в состояние полной готовности, однако Ханна проявила совершенную неспособность справиться с одолевшей ее скованностью. Следующая ночь оказалась ничем не лучше – и следующая за той, и следующая за этой. Я умолял Ханну вновь заняться лечением (или по меньшей мере обратиться к врачу и получить от него какую-нибудь мазь), но тщетно.

Было начало 1933-го. Великой Революции предстояло вскоре прийти мне на помощь. Позвольте, я улыбнусь – точно так же, как, надо полагать, улыбается Клио, муза истории, когда становится ироничной. После поджога Рейхстага (27 февраля) и вызванных им бесчисленных арестов именно тот человек, который принес столько горестей в мою спальню, и стал для меня источником эротического облегчения. Я подразумеваю дружище Крюгера. О, но это уже другая история.

Стоит ли удивляться, что до той поры я, здоровый молодой мужчина с нормальными потребностями, вынужден был искать облегчения на стороне?

Начать с того, что я предавался чрезвычайно лиричному, почти райскому флирту с разного рода…

Стук в дверь.

– Войдите, – сказал я. – А, Гумилия.

Со списком Мебиуса.

Доводилось ли вам замечать, что ночью, когда вы в полудреме пытаетесь разгладить под собой смявшуюся простыню, сама эта необходимость лишает вас сна? И какие огромные усилия приходится прилагать, чтобы вернуть его! Да, тело – штука важная, важная и грузная, и это живое тело, мое, – ладно, пропитанное сном, но непотопляемое, полное жизни, жизни!

– Боюсь, утро сегодня паршивое. Ну что же, отправляемся туда, штурмбаннфюрер?

– Да, да. Уже выхожу, во имя всего святого!

– Все в порядке, мой Комендант?

Прюфер ждал меня на грязном крыльце. Серый туман, вяло прораставший серым снегом – пухлыми сырыми снежинками. Я откашлялся и сказал:

– Какой нам нужен барак? Я забыл.

…Станислав Ставижински, Тадеуш Жежик, Хенрик Пилески – ночью, когда я просматривал «меню» Мебиуса, мне время от времени удавалось соотнести с именем лицо. И я понял, что по меньшей мере некоторые из этих людей были легендарными работниками, истинными стахановцами, лесопилками и паровыми катками в человеческом обличье, которым раз за разом удавалось продержаться целый месяц в угольных шахтах Фюрстенграбе, а потом (прогорбатившись несколько недель на прокладке железнодорожных путей) вернуться туда еще на месяц… Сидя за столом в своем кабинете, массируя при свете лампы лоб, я начал испытывать серьезные сомнения в разумности предложенной Мебиусом меры и в результате (да и в связи с другими моими заботами) выпил много, слишком много рислинга, водки, арманьяка и прежде всего сливовицы и не смог заснуть до 04.07.

А потому в 06.28, занимая свое место на скамье за столом в подвале Бункера 3 (красный кирпич, окна отсутствуют), чувствовал я себя и вправду препогано. Кроме Прюфера, Мебиуса и меня присутствовали 2 агента Политического отдела и капитаны Дрого Уль и Борис Эльц. А также переводчик из Postzensurstelle[45], которого Прюфер отпустил: поляки, сказал он, «заключенные тертые» и довольно прилично понимают немецкий язык… Выравнивая стопку своих бумаг, Мебиус невозмутимо сообщил мне, что осложнений он не предвидит. Уль принялся еле слышно напевать. Эльц закурил сигарету и подавил зевок. Я откинулся на спинку скамьи и принял вид удовлетворенный, хоть в животе у меня и бурлило с похмелья. Не стоило мне глотать в 05.05 «фанодром». Все, на что я устремлял взгляд, как-то расплывалось и рябило, точно перегретая батарея отопления.

Подвал начали заполнять поляки, построенные в колонну по 5 и ведомые 1 вооруженным конвоиром (ладно, таковым был старший сержант Палич, но 1 вооруженный конвоир?). Я едва поверил своим глазам. Эти заключенные имели сложение медведей и горилл, из-под их полосатой формы выпирали здоровенные мускулы, широкие загорелые физиономии лоснились от пота (у них даже обувь была настоящая!). Мало того, от них так и тянуло боевым духом – как от 1-классной бригады моторизованных войск (какая-то часть моей души внезапно воспылала желанием повести их в бой). Они входили и входили, их становилось все больше – 100, 200, 250, 300, – последним появился, будьте любезны, еще 1 небрежный солист, ненавидимый заключенными «бывший поляк» и наш давний сотрудник, староста лагеря Бруно Бродневич!

Мебиус нахмурился, покивал.

– Смирно! – скомандовал он, хлопнув ладонью по лежащей на столе папке. – Первым скажет несколько слов Комендант.

Для меня это было новостью. Я обвел подвал взглядом. У каждого из нас, офицеров, имелась кобура с «люгером», на плечах Палича и Бродневича висело, разумеется, по автомату. Однако я нисколько не сомневался: если этот батальон громил учует опасность – даже намек на нее, – никто из нас, германцев, живым отсюда не выйдет.

– Благодарю, унтерштурмфюрер, – сказал я и откашлялся. – Итак, солдаты, вам, несомненно, хочется узнать… Вам хочется узнать, почему этим утром вас разлучили с командами, в которых вы состоите. Да, работать вам сегодня не придется.

Негромкое признательное бормотание, я едва не зашел слишком далеко и не упомянул о 2-ном пайке (2-ной паек, если говорить со всей прямотой, выдал бы нас с головой).

– Поэтому вы сейчас получите завтрак и некоторое количество свободного времени. Вот и прекрасно. Причину вам объяснит унтерштурмфюрер Мебиус.

– Благодарю вас, штурмбаннфюрер. Теперь внимание. Вы поляки. Водить вас за нос я не собираюсь.

Вот тут я не смог удержаться от тонкой улыбки. Фриц Мебиус был гестаповцем до мозга костей. Смотри, слушай, сказал себе я, – сейчас последует хитроумная увертка. Он сыграет на них, как на лютне…

– Сегодня после полудня, скорее всего, около 5, – сказал он и посмотрел на свои часы, – все вы до 1 будете расстреляны.

Я ощутил во рту вкус рвоты (и может быть, даже вскрикнул)… Однако ответом Мебиусу было молчание – молчание 300 мужчин, которые перестали дышать.

– Да, именно так. Я говорю с вами как с солдатами, – громко продолжал он, – потому что вы и есть солдаты. В большинстве своем вы состоите в Армии Крайовой. И хотите знать, почему у вас не развязаны руки? Потому что вы не смогли убедить ваш Центр в том, что Кат-Зет – это его актив. Там полагают, что вы обратились в мешки с костями. Да и кто бы поверил, что в месте, подобном этому, существуют мужчины, подобные вам? Я и сам верю в это с трудом.

Унтерштурмфюрер заглянул в свою зеленую папку, гауптштурмфюрер Эльц завораживающе твердой рукой разлил по 7 стаканам содовую воду.

– Я содрогаюсь при мысли о том, что вы можете оказаться на свободе. Получив приказ из Варшавы, вы сровняете лагерь с землей, мы и моргнуть не успеем. Все кончено, солдаты. Вы отлично знаете, что произойдет, если сегодня днем вы попытаетесь взять над нами верх. Вчера я дал себе труд напомнить вам, что у нас имеются ваши адреса и приходские книги. Вы же не хотите, чтобы ваших матерей, отцов, дедов и бабок загоняли дубинками в скотские вагоны. Не хотите, чтобы ваши жены, дети, племянники и племянницы изжарились в крематориях. Давайте, попробуйте. Вы знаете, на что мы способны.