– И сколько же оленей в вашем ягдташе?

– В моем? Ни одного. Я стрелял в воздух. Ужасное все-таки занятие. Вы видите прекрасное животное, мирно объедающее куст шиповника, – и что делаете? Лупите по нему из двух стволов. – Беркль снял очки, подышал на стекло, поднес к нему мятый носовой платок (он проделывал это каждые три-четыре минуты). – Очень красивая природа. И вполне приличная гостиница у озера. Там не одни лишь лачуги да юрты. Но чего ради я согласился на эту поездку? Вольфрам Прюфер. Я дважды обедал с ним à deux[43]. На редкость глупый молодой человек. Господин Томсен, доктор Зидиг говорит, что у нас нет этилацетата. Не знаю, что это значит. Вы знаете?

– Да. Невозможность колориметрических измерений. Уксусная кислота у нас имеется. Но нет этилового спирта.

Некоторое время мы проговорили о нехватке – вернее сказать, о полном отсутствии здесь – этилового спирта. А следом занялись прискорбным состоянием гидрирующего оборудования.

– Ну что же, доложите об этом в Берлин. Вы подумали о моем предложении, господин Томсен?

– Подумал. Предлагаемые вами изменения представляются вполне разумными. На первый взгляд. Однако вы кое о чем забываете, господин Беркль. В основном мы имеем дело с евреями.

Большие карие глаза Беркля словно погасли.

– Могу вас уверить, – продолжал я, – что в ведомстве Рейхсляйтера расхождений на сей счет не существует. В этом отношении весь высший эшелон власти единодушен.

– Да, да.

– Позвольте мне резюмировать его представления. В сущности, я процитирую слова самого Рейхсляйтера… Еврей, в соответствии с его генетикой и складом ума, ни к какой работе не расположен. Веками, нет, тысячелетиями он жил припеваючи, большое всем спасибо, за счет народов, которые давали приют его диаспоре. Работа, тяжкий труд был уделом простодушных гоев, между тем как еврей довольно посмеивался, жирел и богател. Физический труд – еврей к нему попросту не способен. Вы наверняка видели, как они отлынивают и симулируют. Единственный понятный им язык – грубая сила.

– Продолжайте, друг мой.

– Что же касается идеи об увеличении их пайка – она, если говорить прямо, смешна. Накормите еврея досыта – он и пальцем шевельнуть не пожелает. Будет полеживать да мечтать о молоке и меде.

– Повторю еще раз – Шмуль.

– Шмуль – аналогия ложная, господин Беркль. Шмуль усердствует не потому, что у него есть ясная цель. Здесь, в «Буне», еврей сознает, что едва наши фабрики заработают, его полезность для нас будет исчерпана, и потому при всякой возможности сует нам палки в колеса.

На это Берклю возразить было нечего. Помолчав, он с недовольным видом сказал:

– Лет шесть-семь назад в «Фарбен» работало много евреев. В том числе и на самом верху. Превосходные были люди. Чрезвычайно прилежные.

– И занимавшиеся саботажем. Или воровством патентов и их продажей американцам. Это хорошо известно. И задокументировано.

Со Двора донеслись крики, на редкость пронзительные и долгие.

– «Задокументировано». Где? В Аненербе? Вы меня утомляете, господин Томсен.

– А вы меня разочаровываете, господин Беркль. Вы бросаете вызов одному из краеугольных камней партийной политики.

– Продуктивное уничтожение, – с холодной покорностью произнес Беркль. – Но уничтожение, господин Томсен, не бывает продуктивным. – Он отвернулся от меня. – Я деловой человек. Я понимаю, что здесь мы получаем в свое распоряжение людей, которых можем эксплуатировать. Вопрос в том, как сделать это эргономично. Ну да ладно. Ваш дядя Мартин мне все равно не понадобится. Мы получили другой ход в Канцелярию.

– Да?

– Не к Рейхсляйтеру, не к Рейхсмаршалу, не к Рейхсфюреру. Сам Рейхсканцлер пожелал встретиться с представителями «ИГ» – хоть и совсем по другому поводу.

– И по какому же?

– По вопросу о химическом оружии, господин Томсен. Я собираюсь настоять на предлагаемой мной реформе, хотя без вашей поддержки это и будет сложно. – Он взглянул мне прямо в глаза: – Знаете, никогда не понимал, чего ради по поводу евреев поднят такой шум. Половину времени, которое я провел в Берлине, я даже не мог отличить еврея от арийца. Гордиться мне тут нечем, но когда евреев обязали носить звезду, лично я почувствовал облегчение. Потому что без нее – как мне было понять, кто есть кто? Можете на меня донести. И пусть меня сожгут на костре, как еретика. Нет. Определенно нет. Я никогда не видел причин поднимать такой шум насчет евреев.

В пятницу, направляясь из Старого Города в Кат-Зет I, я установил, что никто за мной не следит, и потому повернул на восток и пошел к Летним домикам, ни в малой мере не ожидая, что найду там кого-нибудь. Сыпал липкий дождик, редкий, холодный, над землей низко висели замаранные дымом облака; детская площадка была пустынна, промокшие «дачи» стояли запертыми. Все отвечало моему настроению, тщетности надежд увидеть Ханну. Я устало тащился по песку, среди кустов.

– Ну, теперь все понятно, – сказал прошлым вечером Борис. – Голо, если бы ты украсил Старого Пропойцу рогами, я ничего лучшего и не желал бы. Однако это всегда было опасной глупостью.

Странно было слышать такое от полковника войск СС (и кавалера трех Железных крестов), безудержного волокиты, обожавшего любую опасность… Я ответил:

– Насчет пижамных штанов – особенно красиво, нет?

– Да. Весьма. Муж, который пытается вставить жене и получает по морде. А потом выбегает в сад и падает, выставляя напоказ торчащий елдак. Но, Голо, это лишь все ухудшает. Уж больно мрачная выходит картинка. Такое варево, что и не расхлебаешь.

– Ну, может быть, хоть разок, в гостинице «Зотар». Я заходил туда – в ней не так уж и грязно и всего один…

– Не будь идиотом, Голо. Послушай. Все, что есть в Старом Пропойце смешного, делает его лишь более опасным, не менее. А власти ему не занимать.

Обзаводиться таким врагом во вселенной концлагерей, насквозь пронизанной смертью… Доллю достаточно будет лишь подтолкнуть ее в нужном ему направлении.

– Подумай, – сказал Борис. – Ты – ты, может, и уцелеешь. Живой побег Нового Порядка. А она?

Я на ходу поплотнее завернулся в шинель. Реалистичная сексуальная политика. Все средства хороши – в любви и на… Ну да, и посмотрите, как ведет последнюю Германия. Оступившейся жене Коменданта ни от Гаагской, ни от Женевской конвенции помощи ждать не приходится, она получит войну на уничтожение – и до победного конца.

…Я дошел до рощицы престарелых берез, в которой запах естественного распада превозмогал, большое ему спасибо, смрад облекавшего нас воздуха. Естественный распад, неподдельный, происходящий без участия человека; запах, навевающий воспоминания… Куда только не убредали в те мгновения мои мысли: к Марлен Мютиг, супруге петролога из «ИГ», с которой я столько раз обменивался шутками на рыночной площади; к Лотте Бестингер, недавнему пополнению женского вспомогательного состава; к старшей (и единственной незамужней) сестре Агнес – Кристине.

Впереди, перед высокой шпалерой, помечавшей границу «Зоны», показался павильон не то беседка. Кто-то начал было строить ее, да не хватило ему ни времени, ни леса: дощатая задняя стенка, две боковые – разной высоты, – половина крыши. Строение походило на деревенскую автобусную остановку. Я обогнул его.

Окна без стекол, деревянная скамья. И Ханна Долль, сидевшая в углу, накрыв колени синей клеенкой.

Она спала.

Следующий час был отмечен великим спокойствием, нельзя, впрочем, сказать, что никакими событиями он не знаменовался. Каждые несколько минут лицо ее омрачалось, и омрачалось по-разному (недоумением, болью); раза три или четыре ноздри Ханны раздувались, словно от невольного зевка; один раз по щеке сбежала слеза, а еще один на Ханну напала детская икота. В ее сне, в дыхании, в череде легких вздохов присутствовал ритм. То была жизнь, которая шла в ней, доказательство, повторявшееся раз за разом доказательство ее бытия…