– Правь, Британия. Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом. А теперь посмотрите на меня.

– Где вас взяли в плен?

– В Ливии.

– Говорят, англичане любят цветы. Вы любите?

– Цветы – это неплохо. Ничего против них не имею. Забавно, я только что вспоминал о жимолости.

– Вам нравится жимолость?

– Это цветок. Но также и марка сигарет. Об этой «жимолости» я и думал.

– «Жимолость». Не знаю таких. А «Флотские» вам по душе?

– «Флотские». Весьма.

– А «Игроки»?

– Тоже недурны.

– Ваше имя?

– Буллард. Капитан Роланд Буллард. А ваше?

– Томсен. Лейтенант Ангелюс Томсен. Надеюсь, мой английский не слишком хромает.

– Сойдет.

– Я принесу вам «Игроков» или «Флотских». Принесу их вчера.

– Вы уже приносили их завтра.

Я пошел дальше и шел десять минут, а затем обернулся. Размерами «Буна-Верке» походила на город. Вроде Магнитогорска в СССР. Это будет самая большая и самая передовая фабрика Европы. Когда она заработает в полную силу, сказал Беркль, электричества ей понадобится больше, чем Берлину.

С точки зрения руководства Рейха, «Буна» обещает дать нам не просто синтетическую резину и синтетическое топливо. Она обещает дать автаркию, а автаркия, считает руководство, определит исход войны.

Ранний вечер в вестибюле (он же бар) Офицерского клуба: кушетки, кресла, кофейные столики, добытые два года назад, когда мы изгоняли из Старого Города десять тысяч евреев и славян; недурной кухонный буфет, заставленный бутылками вина и напитков покрепче, чашами фруктов, цветами; слуги из заключенных – в белых халатах поверх одежды из матрасной ткани; всякого рода лейтенанты и капитаны, пребывавшие либо на ранних стадиях опьянения, либо на поздних – похмелья; шумные гостьи – девушки из вспомогательного состава, старшие надзирательницы, в том числе Ильза Грезе и ее новая пятнадцатилетняя протеже, веснушчатая Хедвиг, с убранными под пилотку косичками.

Здесь можно было поесть, не проходя в столовую Клуба, и потому мы с Борисом заняли низкий столик на двоих. Со второй порцией аперитива (русская водка) мы уже управились, заказали третью и выбрали закуску (восемнадцать устриц каждому).

Негромко рассмеявшись, Борис сказал:

– Тебя не удивляет, что Ильза переключилась на женщин? Меня нет. Tout s’explique[42]. Она всегда говорила: «По-быстрому». Schnell. Тебе тоже?

– Да. Неизменно. «По-быстрому». Так рассказывай же, Борис. По-быстрому.

– Ну, произошло следующее. Я понимаю, старик-профессор со мной не согласился бы, но, по-моему, это довольно смешно. Богдан врезал Старому Пропойце каким-то садовым инструментом. Потому у него и были подбиты оба глаза. Получилось это случайно, но все-таки.

– От кого сведения?

– От старшего по бараку Богдана. Тот услышал это от адъютанта Прюфера. Адъютант – от самого Прюфера. А Прюфер – от Старого Пропойцы.

– Так. Значит, единственный источник – Старый Пропойца. А что произошло с Богданом?

– Голо, зачем спрашивать? Заключенный не может вышибить Коменданту мозги и ожидать, что это сойдет ему с рук. Представь, что было бы, если бы поползли слухи. Не обошлось, конечно, и без мелочной мести. И тебе следует извлечь из этого урок. Не связывайся со Старым Пропойцей.

– Как быстро за ним пришли? За Богданом.

– Той же ночью. Его просто засунули в очередную партию. И знаешь, что еще? Прежде чем покинуть сад, Богдан размолол в кашу любимую черепашку детей. Расплющил ее лопатой.

– Почему он это сделал?

– Потому что знал, какой конец его ждет.

– Нет, – сказал я. – Богдан Жозек был профессором зоологии. А внешне походил на старого поэта. Ну хорошо, что мне сказать Ханне? В конечном счете.

– Ты же мог выяснить все и сам. Я скажу тебе, кого следует расспросить. Ее даже подкупать не придется. Дашь ей за старания пару сигарет.

– Что мне сказать Ханне?

– То, что рассказал тебе я. Скажи, что это версия Долля, а единственное, что известно тебе наверняка, – Богдан уже на небесах… Посмотри на Ильзу. Господи, ее девчонка вряд ли старше Эстер.

Я спросил:

– Как ведет себя Эстер? И как ты ее вызволил?

– Кстати, брат, спасибо, что предложил мне деньги, но от них теперь толку никакого. Слишком много их здесь болтается. Произошло что-то вроде инфляции. А все из-за драгоценностей. Я предложил Оффу тысячу рейхсмарок. Мелкий пидор пожелал получить десять. А я уже отдал пять сотен старому хрену из почтовой цензуры. Ну и сказал: «Отпусти ее, и немедленно, иначе я тебе всю рожу расквашу».

– Борис.

– Больше ничего не придумалось. Меня машина ждала.

Мы оба смотрели на Ильзу, которая, похоже, учила Хедвиг вальсировать.

Борис сказал:

– Ну ты полюбуйся на нашу берлинскую пятничную давалку.

Выражение «берлинское пятничное купание» и родственные ему появились благодаря недавнему указу, запретившему жителям столицы Рейха принимать ванны в любые дни, кроме субботы и воскресенья.

– Я у нее теперь на плохом счету.

– Да что ты? – удивился я. – И почему?

– Осрамился немного. Не будем пока об этом. Меня тогда больше интересовала Алиса Зайссер… Я сегодня присутствовал при окончательной обработке, Голо.

– А. То-то я смотрю, ты нынче немного… не в себе.

– Окончательная обработка. Видел бы ты, сколько их туда запихали.

– Тише, Борис.

– Вертикальная упаковка. Как сардины в банке, только торчком. Вертикальные сардины. Они стояли на ступнях друг друга. Слипшись. А дети, младенцы, те просто висели среди взрослых на высоте их плеч.

– Тише.

– Бережливость, ничего не попишешь. «Циклон Б» дешевле пуль. В этом все и дело.

От соседнего столика к нам повернулась и уставилась на нас мясистая физиономия.

Борис, естественно, глаз не отвел, но громко спросил:

– Что? Что?.. О, да это веселый нищий, не так ли? Деньгами любишь сорить, верно?

Физиономия немного помедлила и отворотилась.

– Не забывай, Голо, – понизив голос, сказал Борис. – Когда будешь с Ханной. Ты ее единственный друг. На этом и играй. Но послушай. Обращайся с ней, как с бутылкой хорошего вина. Дай ей дозреть.

– Ко мне она прийти не может, – сказал я, – однако есть еще гостиничка в переулке за замком. Большой взяткой там можно добиться чего угодно. И, ладно, номера ее не идеальны, но достаточно чисты. «Зотар».

– Голо.

– В ней это есть, я знаю.

Основным блюдом был цыпленок с зеленым горошком и молодой картошкой, к нему подавалось красное, как кровь, бургундское, а следом шли персики, сливки и бокал-другой шампанского без газа. И наконец, кальвадос, грецкие орехи и мандарины. К этому времени мы с Борисом еще оставались самыми трезвыми здесь мужчинами, хоть и были изрядно пьяны.

– Единственный кусочек, – серьезно сказал Борис. – Сколько здесь заключенных? Семьдесят тысяч? Девяносто девять процентов их упали бы замертво, проглотив единственный кусочек того, что мы съели сегодня.

– Мне это тоже приходило в голову.

– Я бы сейчас с удовольствием начистил кому-нибудь морду.

– Не заводись. Ты еще за последнюю драку не расплатился.

– Я грызу удила, понимаешь? Хочу на восток. – Он огляделся. – Да, мне нужно подраться, и подраться с кем-нибудь покрепче. Чтобы драка протянулась дольше.

– Здесь желающих связываться с тобой не найдется. Особенно после того, что ты сделал с Трустом.

– Да нет, тут система иная. Непременно отыщется какой-нибудь наслышанный обо мне жирный ублюдок, на которого вдруг нападает отвага. Вон тот мужлан, к примеру, что торчит у камина.

Когда нам было по двенадцать лет, мы разругались, наорали друг на друга и закончили дракой, – и Борис набросился на меня с такой неистовой яростью, что я поначалу и сам себе не поверил. Меня словно трактор переехал, взбешенный, но также и уверенный в своей правоте. Когда мне удалось наконец подняться с земли, первая моя мысль была: должно быть, он давно и люто меня ненавидел. Но нет. Немного погодя он расплакался, стал гладить меня по плечу и просить, и просить у меня прощения.