Я сидел с чашкой синтетического кофе посреди кабинета Фритурика Беркля в «Буна-Верке» и читал совсем другое письмо. Автор его был начальником управления личного состава фармацевтической фирмы «Байер» (дочерней компании «ИГ Фарбен»), адресовано же письмо было Паулю Доллю.

Транспорт из 150 женщин поступил к нам в хорошем состоянии. Однако получить окончательные результаты мы не смогли, поскольку в ходе экспериментов все женщины скончались. Настоятельно просим Вас направить к нам вторую группу – той же численности и по той же цене.

Я поднял взгляд на Беркля и спросил:

– Сколько за женщину?

– Сто семьдесят рейхсмарок каждая. Долль запросил двести, но «Байер» надула его и заплатила сто семьдесят.

– А что «Байер» испытывает?

– Новое обезболивающее. Они там переусердствовали. Очевидно. – Беркль откинулся на спинку кресла, скрестил руки (черные волосы, лысина, очки в толстой оправе). – Я познакомил вас с этим письмом потому, что оно показательно. Это показатель порочной позиции.

– Порочной, господин Беркль?

– Да, господин Томсен, порочной. Что, все эти женщины умерли одновременно? Получив одну и ту же дозу? Это объяснение наименее идиотское. Или они умирали группами? Или одна за другой? Все дело в том, что «Байер» раз за разом повторяет одни и те же ошибки. И мы тоже.

– Какие?

– Ну хорошо. Вчера я шел по Двору, бригада рабочих протягивала там кабели к подстанции. Как водится, бегом, хоть их и шатало. Один упал. Ничего не уронил и ничего не разбил. Просто упал. Капо начал дубинкой вышибать из него дух, и тут вмешался британец из Шталага. Я и моргнуть не успел, как на того набросился унтер-офицер охраны. Чистый результат? Военнопленный лишился глаза, заключенный получил пулю в затылок, у капо сломана челюсть. И прошло еще два часа, прежде чем кабели дотянули до подстанции.

– И что же вы предлагаете?

– Обращение с рабочей силой как с предметом разового употребления до крайности непродуктивно, господин Томсен. Бог мой, эти капо! Что с ними такое?

Я сказал:

– Ну, если капо не справляется, по мнению охраны, с возложенными на него обязанностями, он лишается своего поста.

– Мм. Сокращение рациона и прочее.

– Все намного хуже. Его в тот же день забивают до смерти.

Беркль нахмурился и спросил:

– Вот как? И кто же? Охрана?

– Нет. Заключенные.

Беркль застыл. А помолчав немного, сказал:

– Вот видите, это лишь подтверждает справедливость моих слов. Цепная реакция насилия – и каждый в этой цепочке трясется от страха. Вся атмосфера становится психопатической. А пользы от этого никакой. Мы не укладываемся в график, не так ли, господин Томсен?

Наш предельный срок истекал в середине следующего года.

– Ну, не знаю. Мы все-таки продвигаемся – медленно, но верно.

– Имперская канцелярия давит на Совет директоров. Совет на нас. А мы на… Господи, вы только посмотрите туда.

Я посмотрел туда. И фигурами, привлекшими мое внимание, были, как и всегда (у меня тоже имеется кабинет в «Буне», и я провел перед его окном немало часов)… фигурами, привлекшими мое внимание, были не люди в полосатой одежде, которые выстраивались в ряд, или бежали цепочками, или теснили друг друга посреди стофутовой в длину толкотни, передвигаясь с неестественной быстротой, точно статисты немого фильма, передвигаясь быстрее, чем позволяли их силы и телосложение, словно ими правил безумный кривошип, чью рукоять вращала неистовая длань; фигурами, привлекшими мое внимание, были не оравшие на заключенных капо, не оравшие на капо эсэсовцы охраны, не оравшие на эсэсовцев охраны облаченные в комбинезоны техники компании. Нет, внимание мое привлекли господа в деловых костюмах – конструкторы, инженеры, управляющие фабриками «ИГ Фарбен» во Франкфурте, Леверкузене, Людвигсхафене, господа с переплетенными в кожу записными книжками и с желтыми рулетками, изящно вышагивавшие мимо тел изувеченных, лишившихся сознания и умерших людей.

– У меня имеется предложение. Оно, готов признать, довольно радикально. Вы согласитесь по крайней мере выслушать его? – Беркль положил перед собой невысокую стопку листков и достал из кармана вечное перо. – Давайте пройдемся по нему шаг за шагом. Итак. Насколько долго, господин Томсен… каков наибольший срок жизни наших рабочих?

Я устало ответил:

– Три месяца.

– То есть каждые три месяца нам приходится впрягать в работу их преемников. Так?

Снаружи донесся нечленораздельный вой, затем два пистолетных выстрела и знакомый ритмический звук ударов плетью. Беркль продолжил:

– Сколько калорий в день должен получать взрослый человек при условии, что ему предоставляется полноценный отдых?

– Не знаю.

– Две с половиной тысячи. Обитатели некоторых польских гетто получают три сотни. Это медленная казнь. В Шталаге – восемьсот. Здесь самые везучие получают одиннадцать сотен. Одиннадцать – плюс каторжный труд. Могу вам сказать: при рационе в одиннадцать сотен калорий и тяжелом труде рабочий теряет около трех кило в неделю. Дальше считайте сами. Мы должны дать им стимул, господин Томсен.

– Это какой же? Они знают, что их привезли сюда умирать, господин Беркль.

Он прищурился и сказал:

– Вы слышали о Шмуле?

– Конечно.

– Каковы его стимулы?

Я перекрестил ноги. Старина Фритурик начинал внушать мне некоторое уважение.

– Прошу вас, – сказал он. – Мысленный эксперимент. Мы производим скрупулезный отбор и создаем ядро из, скажем, двадцати пяти сотен рабочих. Перестаем избивать их. Перестаем требовать, чтобы они передвигались бегом, unverzüglich, unverzüglich[41] – обходимся без этих кошмарных пробежек едва держащихся на ногах людей. Мы даем им достойные – в разумных пределах – жилье и количество пищи. И они работают. Как работает Шмуль. Безотказно сотрудничают с нами. – Он поднял перед собой руки ладонями ко мне. – Их стимулами будут полный желудок и ночной покой.

– Что думает об этом доктор Зидиг?

– Я смогу заручиться его поддержкой.

– А Долль?

– Долль? Долль пустое место. Нам придется попотеть, однако я думаю, что мы двое, я и Свитберт, сможем склонить на свою сторону Совет директоров. И тогда сам Макс Фауст доложит о моей идее наверх.

– Наверх. Вам никогда не удастся убедить Рейхсфюрера.

– Я имею в виду не Рейхсфюрера.

– А кого вы имеете в виду? Не Рейхсмаршала же.

– Конечно, нет. Я имею в виду Рейхсляйтера.

Рейхсфюрером был Гиммлер, Рейхсмаршалом – Геринг, Рейхсляйтером – Борман.

– Ну что, господин Томсен?

По моему твердому убеждению, осуществление предложений Беркля повысило бы производительность «Буны» на двести-триста процентов, если не больше. Я вежливо кашлянул (словно напоминая ему о моем присутствии) и сказал:

– При всем моем уважении, боюсь, вы кое-чего не понимаете. Позвольте мне…

В дверь постучали, затем в кабинет просунулась голова секретаря Беркля (не секретарши), украшенная вялой извиняющейся улыбкой:

– Он ждет снаружи, мой господин.

– Проклятье! – Беркль встал. – Сможете уделить мне еще час утром в понедельник? Вы не поверите, Томсен, – мне самому верится в это с трудом. Вольфрам Прюфер пригласил меня поохотиться. В России. На оленей.

За периметром «Буна-Верке», примерно в километре от нее, находились два лагеря британских военнопленных. Между ними зиял распахнутыми дверьми грузовой склад, заваленный досками, лестницами, грудами кирпичей и бревнами. У одной из дверных створок я заметил лагерника, широкоплечего офицера в стеганой шинели и, подумать только, кожаных сапогах; он украдкой отдыхал, привалившись к поставленной на попа тачке. Я уже много раз видел его.

– Правь, Британика, – крикнул я. – Никогда, никогда, никогда англичанин…