— Доктор, вы совершаете непростительную глупость! — сдержанный обычно Рахматов, словно сваю пытался вбить в лоб Бердина. — Мы остаёмся лишь потому, что переданные нами материалы могут служить базой для дальнейших исследований! Зачем остаётесь вы?! Неразумно, это мягко сказать. Самурайство с последующим сепукку! Но ради чего?

— У меня в клинике есть юноша. — На Рахматова доктор не смотрел, точно разговаривал сам с собой. — Незрелая тератома, пучковое строение компонентов… А-ай! — Бердин безнадёжно махнул рукой. — Знали бы вы, сколько вынес этот парень: паралич и пролежни, сепсис, адские, нечеловеческие боли… Знаете, его жена отказалась эмигрировать. Хотела остаться с ним до конца. Вчера спинно-мозговой пунктат показал, что наша торсионная терапия дала результат. Ткани регенерируют. Скоро, очень скоро он встал бы на ноги. Но он погибнет. Понимаете? И его жена погибнет. И ещё четыре миллиарда…

— Не вполне понимаю, — Рахматов искоса глянул на доктора. — Ваша-то смерть как может им помочь?

— Да я и сам себя не очень понимаю, — признался Бердин. — Просто не могу. Но… — Он замялся. — У меня к вам будет одна просьба. Может быть, она покажется странной…

— Постараюсь не слишком удивляться.

— Мне хотелось бы видеть всё своими глазами. Это возможно?

— Мы будем отслеживать сближение с нагуалевой паутиной по системам межгалактической трансляции. Добро пожаловать в Апокалипсис.

— Непременно буду, — поддержал чёрный юмор Бердин.

Они разошлись. Рахматова ждал таймырский нагуаль, Бердин торопился на операцию.

Транслятор в лаборатории являл голографическую модель обречённой планеты. Поверхность её волновалась, вздрагивала, дышала тяжело и прерывисто. Доктор всматривался в очертания континентов и снова не узнавал их.

Уже несколько столетий Земля, как капризная модница, примеряла всё новые и новые наряды. Внезапно неуёмной мощью иных законов стирались горные массивы, складывавшиеся миллионы лет. Где-то, напротив, в считанные дни на месте равнин вырастали гигантские цепи скалистых хребтов. Гидросфера с приходом очередного нагуаля меняла свои очертания — топила беспомощные перед стихией острова, оголяла дно мирового океана. Планету нимало не заботили судьбы ничтожных микроорганизмов, мельтешащихся по ней в судорожных попытках спасти свои маленькие жизни. Не ведала легкомысленная кокетка, что бились эти микроорганизмы и за её спасение. Кого интересует возня незримого мирка, когда сам являешься микронной частицей Большой Игры.

И всё же так хотелось унести с собой в памяти эту крошечную, затерянную в бесконечности пространств планетку. Одну из миллиона.

В лаборатории собрались четверо: вернувшийся с полигона Рахматов, его помощник Гера Кацевейко, Щёткин и доктор Бердин. Президент также не пожелал покинуть тонущий корабль, никому не объясняя причин своего решения. Остальные разошлись по своим наблюдательным точкам. Прямая трансляция гибели Земли велась все эти дни.

— А где же… они? — поинтересовался Леонид Сергеевич.

— Нагуали? — уточнил Щёткин и коснулся панели. — Специально для вас, доктор. — Напротив голубого шара протянулось две сети. По тонкому плетению побежал чуть светящийся пурпур.

— Да, вот так лучше, — удовлетворённо крякнул Бердин. — Всегда предпочитал снимки с контрастом. Их легче читать, а я ужасный лентяй.

— Осталось двадцать восемь минут, — глянув на таймер, сказал Рахматов. Ни для кого это объявление сюрпризом не стало, все и без того не отрывали взглядов от мелькающих цифр.

— Надо же, — тихо проговорил Бердин — сколько огромных планет и целых галактик гибнет вот так же, а рыдать на «челноках» будут над этим маленьким шариком. Удивительно, не правда ли?

— Если бы так, — Щёткин нервно почесал небритую щёку. — Не хочу вас огорчать, доктор, но мы не можем сейчас утверждать, что «челноки», связанные с Землёй гравитационным полем, останутся невредимы. Мы, вообще, ничего не можем утверждать, когда дело касается иных реальностей и их законов!

— Ах, да, — вспомнил Леонид произнесённые когда-то в пылу спора Рахматовым слова. — Значит, возможно, сейчас мы увидим конец света? Во всяком случае, гибель человечества.

— Не исключено. Впрочем, незначительная часть людей находится за пределами Солнечной системы. Их крайне мало, но…

— У меня родители на Итаке, — огорчился Гера.

— У меня там жена и семья дочери, — отслеживая обратный отсчёт на таймере, произнёс Щёткин.

— А у меня родителей нет, а жёны все бывшие. Говорили, нельзя жить с человеком, который видит тебя насквозь, — усмехнулся Рушан.

Миллиметры между пурпурной сетью и круглыми боками планеты таяли. Земные нагуали, по выражению Рахматова, «лапками не махали», и он оставил своё место у измерительных приборов.

— Пять, — прочитал с секундной графы таймера Рушан.

— Четыре, — отозвался Щёткин.

— Три, — продолжил, сжимая подлокотники кресла, Гера.

— Две, — закончил счёт Бердин.

Рахматов закрыл глаза. В следующую секунду незримые тиски сдавили пространство, в воздухе что-то взорвалось, загрохотало, обрушилось. По всем законам домена, где погибала сейчас Земля, смерть обещала быть мгновенной, однако мир всё ещё клубился вокруг тяжёлой чёрной взвесью. Видно, у беспощадного ФАГа нашёлся другой сценарий.

— Ч-т-о п-р-о-и-с-х-о-д-и-и-и-и-т?! — с усилием выдавил Рушан. Звуковые волны, казалось, втискивались в среду, точно в загустевающую смолу. Даже ударяющие в мозг вопли аварийной сирены плыли медленно, растекаясь в пространстве вязкой мутью. Красные вспышки разгорались постепенно. Проступали из темноты, точно с трудом пробивались сквозь неё, и так же лениво гасли. Кто-то неизрекаемый и всемогущий просматривал умирание планеты в режиме Very much very slowly.

Неподалёку на полу корчился Щёткин. Он сжимал ладонями виски и скалил зубы. Из носа у него текла густая чёрная кровь. Рахматов попытался подняться, но на плечи навалился многотонный груз, посильный разве что ушедшим в небытие Атлантам. Рушан беспомощно забарахтался на полу. Спрессованный воздух приходилось втягивать в лёгкие, как упругое желе. Он застревал в глотке, забивал дыхательное горло, боталом громадного колокола ударял в барабанные перепонки. Рахматов заметил, что, касаясь лицом ковра, оставляет на нём алые кляксы.

В воздухе всё ещё светилось трёхмерное изображение Земли. Щёткин, отняв от головы руку, указывал на транслятор. Глаза его выкатились из орбит, налились, рот открылся в безмолвном крике. Собрав последние силы, Рушан повернул голову.

Над транслятором зависло нечто бесформенное — словно мягкую, лишённую остова массу затягивало в узкую щель. Масса перетекала из голубого в охристое, вспыхивала ослепительно-алым, кипела белыми раскалёнными пузырями.

— О, Господи, — простонал Рахматов. Увиденное потрясло его больше, чем даже растянутая во времени собственная смерть.

«Пластилиновая» планета вползала в тесный просвет между сетями нагуалей. Или это трансформировались волны транслятора? Но безумствующий мировой океан, ломающиеся кости горных систем, страшные ожоги на теле Земли говорили обратное. Из-под разорванной кожи земной коры в атмосферу выстреливали гигантские фонтаны планетной «крови» — магмы. Точно живые, ныряли и выныривали из неё обломки материков. Над Землёй клубился чёрный дым — смешанная с вулканическим пеплом атмосфера. Как мог сохраняться в этом пожарище кислород, Рахматов не понимал. Он вообще ничего не понимал. Вывернутая наизнанку реальность, дикий абсурд, параноидальный приступ мироздания…

В ушах раздался оглушительный скрежет и звон. Норовистым скакуном взбрыкнул пол бункера. Посыпались стены, оголяя титановые рёбра сверхпрочной арматуры. Рахматов потерял сознание.

Кто-то бил его по щекам. Рахматов вдохнул — воздух стал легче, податливей. Какое-то время Рушан просто наслаждался возможностью дышать. Свободно, не прилагая к тому нечеловеческих усилий. Хлопки тем временем становились всё более настойчивыми. Рахматов открыл глаза. На него смотрел осунувшийся, почерневший от копоти, седой как лунь Гера.