С того самого проклятого вечера, когда я всем существом поверила в счастье и послала тебя, именно от полноты счастья, послала на казнь.

Руки отпали от лица.

— Вот, когда я узнала все это, тогда и началось. Когда я получила эту записку, тогда и началось, — дрожа, говорила она. — И никогда само это кончиться не может.

— Перестань, перестань так говорить! — выкрикнул он и хотел отойти от нее, но она схватила его за руки.

Страшное что-то было в ее настойчивости, и он старался высвободить свои руки из ее похолодевших пальцев.

— Постой. Я сейчас зажгу свечу. Это темнота, темнота так настраивает тебя.

Он безошибочно двинулся к столу, где обычно стояла свеча и спички, и, шаря по столу руками, нервно бормотал:

— Да, да, все от темноты. Я-то ведь знаю, что значит темнота.

И в самом деле было очень темно. Но откуда он мог знать это?

Небо, все закрытое тучами, тяжело и низко надвинувшимися с запада, не пропускало ни луча звезды. Один маяк пронзительно светился во мраке, рассекая его на далекое пространство над морем голубоватой полосой; другой вертикальный луч его вонзался в небо, разлившись высоко светящимся пятном, и в этом вертикальном луче, трепеща, поднимались и опускались просвечивающая облака, как попавшие в плен духи.

Он всем телом своим чувствовал эту надвигавшуюся грозу.

И вот, в ту самую минуту, как нашел спички, молния ослепительно ярко и мгновенно разорвала тучу, поглотила своим блеском оба луча маяка и таинственно осветила всю комнату с этой белой высокой фигурой слепого, которому дано было только угадать, а не увидеть даже этот ослепительный свет.

Она вскрикнула от неожиданности.

— Что с тобою? Тебя испугала молния?

— Нет, нет, ничего. Но огня не надо, не надо. Иначе я не скажу тебе того, что хотела.

Предчувствуя недоброе, он пытался остановить ее.

— Может быть, в другой раз.

Страстно желал мысленно, чтобы пришла мать или что-нибудь помешало высказаться ей до страшного конца.

Но никто не приходил, и он заметался в смятении.

— Тебя напугала молния. Я затворю окно.

Но прежде, тем он успел подойти к окну, она вскочила и схватила его за руки.

— Нет, нет, говорю тебе, не надо. Это важно не только для меня, но и для тебя.

Где-то далеко ударил гром и, точно перекатываясь по каменной лестнице, докатился издали сюда, тяжелый и торжественный.

Он инстинктивно двинулся к ней точно защищал ее от грозной небесной стихии.

Она обрадовалась этому моменту, прижалась к нему и лихорадочно заговорила:

— Мне так хорошо. Так хорошо с тобой сейчас. — Она приблизила к нему свое лицо так близко, что ощущалось ее дыхание. — Так хорошо... что хотелось бы умереть.

Он отшатнулся от нее.

— Умереть! — повторил он, пораженный этим словом, которое являлось ключом к пугавшей его загадке.

Снова блеснула молния и осветила его подавленную фигуру и ее жадно испытующие глаза.

Прокатился гром, но уже гораздо дальше и после него еще глубже и томительнее стала тишина.

— Да, умереть. Разве тебе не хотелось бы умереть со мною сейчас, когда мы так счастливы? Разве может повториться что-нибудь подобное?

От этого вкрадчивого голоса, от этой дрожи тела, такого нежного и любимого, уже всецело ему принадлежавшего, но познанного, как в мгновенном сне, его самого охватывала дрожь, еще более знойная и томительная, чем при первом поцелуе их.

И все, что минуту назад представлялось таким значительным, даже пугающим в ее речах, все это, как волна на песке, разлилось в неудержимом приливе желания, оставляя по себе только пену, да и то быстро ускользавшую и таявшую без следа.

В то время, как руки его сами собой сжимали ее тело, сохнувшими губами он почти бессмысленно отвечал на ее слова:

— Никогда. Никогда.

Голос ее точно откуда-то издали донесся до него.

— Значит, ты понимаешь, ты согласен со мной?

Но у него уже почти исчезла из памяти суть беседы.

— Да, да, — машинально бормотал он, охваченный жаждой новой ласки. — Да, да, согласен.

Но она вдруг вся сжалась, защищаясь и замыкаясь от этих ласк.

Он несколько опомнился, и явилось тайное опасение, что может испортить все своим чересчур страстным и резким порывом и невниманием к ее словам.

С трудом овладевая собой и сдерживая прерывистое дыхание, от которого вздрагивал и ломался голос, он заговорил с лукавой кротостью:

— Я понимаю. Все это оттого, что слишком много пришлось пережить в такой короткий срок. Вот поедем в деревню, и ты отдохнешь там.

Он спохватился, что уже говорил эти последние слова, и хотел яснее собраться с мыслями, но уже у ней вырвалось горестное восклицание.

— Ах, все ты не о том! Не о том! Ты, очевидно, даже не слушал меня.

Она отошла от него.

— А я-то думала, что ты понял меня.

Ее разочарованный тон вполне вернул его к сознанию.

— Я не знаю, чего ты хочешь от меня.

— Значит, ты меня не слушал.

— Я принял то, о чем ты говоришь, лишь за настроение, не больше.

Это было увертка, но, чтобы не выдать себя, он с горячей страстностью ухватился за то, что таилось в душе.

— Иначе, зачем было употреблять столько сил, чтобы спасти мне жизнь. Ведь ты же знаешь...

Но она не дала ому договорить. Она приготовилась к возражению, хотя заранее понимала всю его шаткость. Слова на слова. Но разве дело в словах.

— Да, да, знаю. Но пойми, это совсем не то. Тогда это значило бы уступить судьбе без борьбы. А теперь мы победили судьбу... победим, если сами уйдем от жизни.

Он выкрикнул тревожно:

— Перестань. Мне нестерпимо слушать тебя!

И в ответ вырвался ее крик:

— И мне нелегко говорить!

Огорченный и взволнованный такой настойчивостью, он говорил, подняв голову, точно жалуясь кому-то:

— Спасти мне жизнь, заставить дорожить ею даже после того, как и надежд-то не осталось на то, что я буду видеть... Я не понимаю. Тут что-то не так. Я слепой. Мне раньше казалось, что я потерял все. Но я с каждым днем убеждаюсь, что не все; что и у слепого, у меня есть свои радости, что даже мне теперь доступно то, чего я не постигал зрячий. Наконец, я убедился в твоей любви... И в такую минуту...

— Да, именно в такую минуту. Мне бы не пришло это в голову в другое время, но теперь так хорошо, так хорошо умереть, — прошептала она последние слова.

Она хотела еще прибавить, объяснить... но не решилась. И в молчании повисло между ними что-то недоговоренное.

Он глубоко вздохнул, закачал головой и подошел к окну.

Становилось трудно дышать. Хотелось дождя, но дождя все не было, хотя тучи не освобождали неба.

— Ах, — с тоской вырвалось у него. — Что-то не так. Что-то не так. У меня началась совсем новая жизнь. Я обязан ею тебе, и потому я особенно этой жизнью дорожу. Да, да, совсем новая жизнь, и судьба не посмеет оборвать ее так, как оборвала ту. Может быть, для того и оборвала, чтобы я глубже почувствовал настоящее счастье. Счастье с тобой.

Он не замечал, что все говорил о себе, зато она это замечала с болезненной остротой. Упорно вспоминалось письмо Дружинина, и растравлялось сердце.

И ей хотелось крикнуть ему, что она не может ограничить весь мир собою, и оттого не хочет и не может жить.

В бессилии она закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Он бросился к ней. Эти слезы на него подействовали сильнее всего. Стало ясно, что все пережитое оборвало в ней какие-то важные нити жизни.

Он терялся. Не знал, что делать. Срывались совсем детские слова, воспоминания о прежнем, о том, как она говорила о своей любви к жизни; и о том, что самая мысль о смерти так отвратительна, когда в природе весна.

Но ей именно весной всегда думалось о смерти. И вспоминались полудетские весны, такие недалекие по годам, но отодвинутые последними днями за ту грань, где они представлялись давно минувшими. Правда, тогда это были сладостно жуткие, но светлые думы о смерти, нежно зовущие возможности. Теперь — почти неизбежность. Но случайными словами о весне он как будто перелил отблески света из того прошлого в нынешний мрак, и вместо того, чтобы рассеять, утвердил ее решение.