К немцам я все еще испытываю антипатию. Меня не удручает разрушение Кельна, хоть в том и не было военной надобности. Я радуюсь каждому сбитому немецкому «старфайтеру». Ни одно общественное событие не захватило меня больше, чем охота на Адольфа Эйхмана. Возведение Берлинской стены меня не трогает.

Теперь, поставив точки над «и», с вашего позволения сообщу также, что уже некоторое время читаю воспоминания о Варшавском гетто, Терезинском Paradies[105]-гетто в Чехословакии, Треблинке и Яновском концлагере близ Львова в Польше. Сколько лет прошло, а они все еще вселяют ужас, вызывают ярость — и переваривать их можно лишь малыми дозами.

Взять хотя бы «Скрижали агонии», Варшавский дневник Хаима А. Каплана. Там время, когда немецкие солдаты рыскали по улицам, хватали, избивали евреев, сгоняли девушек для своих грязных забав, разбивали головы детей о фонарные столбы, после того как «окончательное решение» еврейского вопроса в 1942 году вступило в силу и judenrat, пресловутое еврейское «самоуправление», подотчетное нацистам, заставили — для начала — поставлять по 6000 евреев в день для депортации на Восток, вскоре вспоминалось, как славные деньки, деньки разгульного ухарства, что-то вроде странной войны[106].

Адам Черняков, президент Варшавского judenrat’a, не захотел подписать приказ о депортации — предпочел отравиться. К сожалению, его место не замедлил занять другой. «Депортация дошла до предела, — писал Каплан (действительность оказалась страшнее) 29 июля 1942 года. — С каждым днем число депортированных увеличивается. Нацисты довольны работой еврейской полиции… Эти уголовники — порождение уголовного judenrat’a. Яблоко от яблони недалеко падает. Своими злодеяниями они поганят имя польского еврейства…» Другие, прежде всего герои — мужчины и женщины, — доблестно поднявшие позже обреченное на поражение восстание, прославили тот же самый народ, прославили в веках.

Бесстрашный и пунктуальный Каплан не был писателем, писал он коряво, живую речь передать не умел, ярких подробностей не подмечал, но, как ни странно, это придает его дневнику особую ценность. Там, где искусство было бы не к месту, да и вызывало бы недоверие, дневнику ошеломленного, потрясенного человека веришь полностью. В Варшавском гетто, судя по всему, всегда кишели слухи, слухи обнадеживающие. Муссолини убит. У Гитлера инфаркт. Рузвельт вступает в войну, чтобы защитить евреев. Но ходили и другие слухи — о лагерях смерти, о массовых убийствах, о газовых камерах, только этим слухам мало кто верил.

Терезин, пересылочное гетто для евреев Моравии и Богемии, — о чем говорить — это же совсем другое дело. Немного статистики. Из ста двадцати пяти тысяч с лишним евреев, втиснутых в гарнизонный городок, где могли разместиться всего семь тысяч, тридцать пять тысяч даже не успели перевезти в лагерь уничтожения: они умерли от недоедания и болезней. «В то время, когда евреи в Терезине, — сказал Геббельс, — посиживают в кафе, попивают кофе, лакомятся пирожными и танцуют, нашим солдатам, защищающим отечество, приходится нести все тяготы войны, терпеть бедствия и лишения».

В Яновском концлагере близ Львова еще до того, как заработали газовые камеры, что ни день расстреливали евреев, построив их на краю вырытых ими же братских могил. Позже, когда военная удача изменила Германии, эсэсовцы предусмотрительно раскопали могилы и сожгли улики. Леон Уэллс — его заставили разрывать могилы в составе одной из похоронных бригад — в своей книге «Дорога на Яновский» пишет, что вытаскивать тела крючьями приходилось с большой осторожностью: они настолько разложились, что то и дело распадались надвое. Затем трупы складывали пирамидами по две тысячи в каждой и сжигали. Кости, не поддавшиеся огню, пропускали через дробилку. После чего другой отряд — немцы в шутку прозвали его die Goldsuchern von Alaska[107] — просеивал пепел в поисках золота.

Я мог бы длить и длить этот перечень злодеяний: ему нет конца и даже спустя столько лет в него невозможно поверить, однако, когда оглядываешься назад, задаешься другими вопросами. Встает, к примеру, вопрос о Хороших Немцах. К 1966 году, спустя всего лишь два десятка лет после Холокоста, откуда ни возьмись объявился Хороший Немец. Бравые генералы — они или участвовали в заговоре против Гитлера в 1944-м, или так преклонялись перед культурой, что просто не решились разрушить Париж, — не замедлили заполонить экраны наших кинотеатров. Не забыты и лихие luftwaffe[108] — они во время битвы за Англию были неизменно безупречны, и рыцарственные капитаны подводных лодок — они, подорвав вражеское судно, неизменно всплывали на поверхность и подбирали уцелевших. И вот что примечательно: этих молодчаг, а играли их такие актеры, как Марлон Брандо, Курт Юргенс[109] и Питер О’Тул, роднит одно — все они антифашисты. По правде говоря, глядя из нашего беспристрастного далека, просто-таки диву даешься, каким образом, если в немецких вооруженных силах служило столько антифашистов, гитлеровцы ухитрились для начала прийти к власти — удержать ее — вести войну — и лишь чудом не выиграть ее. Тем не менее не могу не признать, что в этих вымышленных немцев можно поверить, а в тех — их было много — реальных, которые знали о концлагерях, и в тех — их было поменьше, — которые в них работали, поверить невозможно.

Даже фотографиям Варшавского гетто в «Побори смерть, Память»[110] я верю с трудом. Немецкие солдаты — наглые бугаи, каждый с ружьем наизготове, — ведут изнуренных оборвашек школьного возраста к железнодорожному вагону, который увезет их в газовую камеру. Куда их повезут, дети не знают. Они поют.

На другой фотографии немецкие солдаты, ухмыляясь до ушей, измываются над бородатыми евреями. Там же запечатлены и замерзшие трупы неимоверно изможденных евреев, валяющиеся на мостовой. Все это уму непостижимо. Куда проще — тут и на собственный жизненный опыт можно опереться — сопоставить себя с неколебимым сыном Эйхмана, заявившим журналистам: «Я от своего отца не отрекусь», чем с теми евреями с раздутыми животами и вытаращенными от ужаса глазами. И кстати, раз уж о том зашла речь, почему они не сопротивлялись?

Удивление вызывает другое: как много евреев сопротивлялось. К тому времени, когда евреев стали свозить в лагеря смерти, они были так подорваны телесно и духовно, их так откровенно предал и отверг весь мир (собратья интернационалисты-социалисты, Папа, Англия, Америка), что смерть, должно быть, виделась им избавлением. Нельзя забывать и о том, что еще до войны многие из наиболее прозорливых немецких и польских евреев, ясно видя, какая опасность надвигается, уехали — кто в Палестину, кто в Англию, кто в Америку, — поэтому, когда началась война и евреев стали сгонять в гетто, среди них почти не оказалось тех, кто по праву мог бы их возглавить. Те же, кто их возглавлял — а тех был излишек, — вели себя, как уже заметили Хаим Каплан и Ханна Арендт[111], низко. И все же евреи сопротивлялись, однако подавить их было легче легкого, к тому же мало кого из мировых лидеров заботило, как обходятся со «своими» евреями немцы, что тех и удивляло, и развязывало им руки.

Если еврей в Варшавском гетто решался ответить немецкому солдату ударом на удар, а то и застрелить его, а такой случай занес в свой дневник Каплан уже в начале оккупации, на следующее же утро устраивали облаву, и сто непричастных человек, включая женщин и детей, всячески мучили и убивали. Если еврею удавалось убежать из концлагеря — так двое бежали из Яновского, — в отместку убивали его, и не только его, семью. Вместе с тем едва стало очевидно, что убьют всех без исключения, евреи подняли сопротивление в Варшаве и много где еще.