— Не пойми меня неправильно, — сказал мне Джимми, — тогда это были ого-го какие деньги.

Годом позже Джимми уволился и приобрел ресторан у греческой четы в летах. Они просили за ресторан четыре тысячи долларов, Джимми предложил три — все, что он скопил.

— И вы их возьмете, — сказал он им, — потому что вы — греки и я грек, ну а нет, я открою ресторан по соседству. — Я выложил деньги на прилавок, и старикан дрогнул. — И нотариуса тоже оплатишь ты, — так я ему сказал, — добавил Джимми. — В скором времени дела у меня пошли лучше не надо, я заколачивал по двести долларов в неделю чистыми, но ресторанчик их мне не подошел — маловат, в нем не развернешься, ну я и продал его за девять тысяч. На дворе 1955-й, я уже завел автомобильчик, он мне встал в триста долларов. И вот как-то под вечер звонит мне одна девчонка и говорит: хочу, мол, съездить в Монреаль, кино посмотреть. А я до тех пор так и не расчухал, что это за Монреаль такой. Но раз ей загорелось в Монреаль, едем в Монреаль. А припарковаться я никак не могу. Здесь не могу, там не могу. И хочешь не хочешь пришлось мне ехать на парковку. А старикан, тамошний служитель, и говорит мне — парковка доллар. Доллар за парковку. Ну я чинно, благородно даю ему доллар, а сам тем временем считаю, сколько на парковке машин. И меня точно обухом по голове ударило. Я сажусь на поребрик и думаю: это ж какие дела тут можно проворачивать. Доллар за парковку, и ни тебе сэндвичей черт-те с чем не надо варганить, ни посуду мыть. И что там за кино, я не вижу: не о кино у меня мысли. И я говорю девчонке: плачу тебе двадцать пять долларов в неделю, только найди мне парковку.

В начале 1956-го Джимми нашел парковку в центре, на Стэнли-стрит, и арендовал ее за семьсот пятьдесят долларов в месяц. Но не успел он подписать договор с владельцем, как служитель парковки ему и говорит: «Ну ты и простофиля, за два года эта парковка четыре раза переходила из рук в руки, ты будешь пятый, кто ее арендовал».

— В первый вечер я заработал двадцать долларов, во второй восемнадцать. Множу на тридцать, и что же: выходит, мне даже мои семьсот пятьдесят не отбить. Тогда подумал я, подумал, да и позвал копа со Стэнли-стрит выпить со мной кофе и говорю ему: не пойми меня неправильно, но я хочу поделиться с тобой своим горем. Я бедный греческий парень. У меня ни гроша за душой. Мне нужна помощь. Выписывай им штрафы. Нагони на них страху. Не могу, говорит он. Но мы сдружились, близко сдружились, и он говорит: я тебе помогу. Словом, в первый же вечер я огреб сто долларов. Деваться-то им некуда. А через две недели на моей парковке яблоку негде упасть. И деньги сами плывут мне в руки.

Сегодня у Джимми Эссариса пятьдесят парковок в Монреале, Квебек-сити и Торонто, на него работают триста человек, валовая выручка у него двенадцать миллионов долларов.

— Я против сепаратизма, — говорит он, — но я отсюда — ни ногой. Придется драться, буду драться. Без английского нам никак. Все дела делаются на английском, и им придется это скушать. Но меня огорчит, если мои дети не будут говорить и по-французски. Бедные греки с улицы Св. Урбана не знают покоя. Они работают в поте лица. Бежали сюда в надежде на тихую жизнь, а теперь и здесь начались раздоры, это ж ужас что такое. В Греции с 1939-го по 1951-й мы хлебнули лиха. А Левек[66], он так руководит экономикой, что все разорятся и предприятия одно за другим позакрываются.

После похорон отца мне отдали его талит, молитвенник и (О, Господи) папку с письмами, которые я писал ему, когда жил за границей, а также копии написанных под копирку — он их сохранял — его писем ко мне.

Его письмо от 28 февраля 1963 года, как и многие другие письма того года, начиналось так: «Спасибо за чек». К этому времени мы описали полный круг. Сначала отец посылал чеки мне. В унаследованной мной папке хранились оплаченные чеки примерно с начала 1945 года, с тех пор, как брак моих родителей был расторгнут, на двадцать восемь долларов помесячно на содержание детей. Счет от пятнадцатого января 1948 года за портативную машинку «Ройял», мою первую машинку, — подарок ко дню рождения. А вот и счет компании «Бонд клозес»[68] от 21 августа 1959 года — канун моего отъезда в Европу — за 1 пальто дор. мод.[69] на сорок шесть долларов сорок девять центов.

Мои ранние письма к отцу — сейчас я читаю их с чувством мучительного стыда, — как правило, начинаются с просьбы прислать деньги. Да нет, какой там просьбы — с требования. А вот и телеграмма, о которой мне хотелось бы забыть.

Требуется, как же.

Унаследовал я также и стамеску сантиметров тридцать длиной, его стамеску, — ее я держу на почетном месте в моей мастерской. На дубовой рукоятке отец залихватски вывел оранжевым мелом:

Отцу тогда исполнилось двадцать лет, он был моложе, чем мой старший сын сейчас. Он был первенцем, старшим из четырнадцати детей. Несомненно, в тот год, как и в каждый год своей жизни, в Песах он, приодевшись, восседал за семейным столом и возглашал: «Рабами мы были в Египте, и Господь Бог вывел нас оттуда рукою крепкою и мышцей простертой…»

Но в ту пору, в 1922 году, копаясь в холодрыгу на отцовской свалке на монреальской улице Де Ла Рош, мой отец — до него еще не дошло, что его освободили, — все еще пытался делать кирпичи при нехватке соломы[70].

Моше Ицхак Рихлер.

Нехватка соломы, НЕЗАДАЧА — в этом вся история его жизни. Оба его брака не заладились. С моим старшим братом он был только что не на ножах. Мальчишкой я очень осложнял его жизнь. Ничуть его не уважал. Позже в синагоге совершенно незнакомые ему люди из тех, кто любит совать нос не в свои дела, корили его за мои романы. Я возвожу напраслину на евреев, говорили они. Если представить, что существует дар, обратный дару царя Мидаса, отец был наделен им сполна. Все грошовые акции рудников, приобретенные отцом, падали в цене. Он постоянно проигрывал в кункен. Когда его младшие, более рисковые братья, как родные, так и двоюродные, начали преуспевать, он уверял мою мать:

— Чем выше взлетят, тем больнее упадут.

Мать, буравя отца презрительным взглядом, смеялась ему в лицо:

— Ты — самый старший, ну и кто ты такой?

Никто.

После того как его брак с моей матерью распался, он перебрался в съемную комнату. Потрясенный, униженный. Рогоносец улицы Св. Урбана. Он завел франтовскую соломенную шляпу. Спортивную куртку. Лосьон после бритья. Тогда-то я и обнаружил в бардачке его «шевроле» бутылку ржаного виски. У моего отца. Ржаное виски.

— Для чего это? — удивился я.

— Для femmes[71]. — Он подмигнул. — Это их распаляет.