Юу всхлипнул, стиснул кулаки, сдавленно прохрипел под впечатывающим к земле весом, постепенно вывихивающим из должных суставов все кости...

      И вдруг почувствовал, как вес этот замирает, понимает, кажется, что елозит все еще отнюдь не по почве, а на глаза ему тут же опускаются две ладони: сцепляются замком, нежно и мягко поглаживают нагревшуюся зареванную кожу, и голос, склонившийся к самому уху, вкрадчиво и мелодично шепчет, объясняет, почти смеется облачным перезвоном:

      - Знаешь, славный, тебе вовсе не обязательно так на него смотреть, если не хочешь лишиться своих замечательных, очень и очень красивых, глаз.

      Юу, напрочь позабывший удивиться тому, что оба они выжили после отгремевшего чертового взрыва - зачем удивляться, если Уолкер обещал вытащить их оттуда, а он ему просто искренне поверил? - попытался дернуть головой, попытался высвободиться, чтобы только чертов непонятливый идиот не...

      - Не закрывай его! Не закрывай его, ты!

      - Почему? Ты что, и правда жаждешь ослепнуть, дурачок?

      - Нет! Не жажду я ничего! Но потому! Потому что! - почти в истерике, почти в новых слезах, хотя слезы, если подумать, катились и так, закричал он. - Вдруг я прекращу на него смотреть, и оно снова возьмет и навсегда исчезнет?!

      Голос над ухом ненадолго затих, как будто бы задумался. Помешкав, скатился с мальчишки вместе с добивающим якорным весом, принося жалкое, трезвое, гвоздичное облегчение и апельсиновый круговорот соборного буя в искристом тумане полупесчанного желтотравья.

      Одно новое движение – и чертов Уолкер, как самый ловкий на свете паук, белый расхититель живущих гробниц, перехватил его, притиснул к себе, взгромоздил на податливые готовые колени, продолжая накрывать глаза одной-единственной строгой ладонью. Перевернув, будто пустой болванчик, притиснул спиной к груди, зажал между приподнятых согнутых ног, привалился лопатками к зеву кашляющей дымом да пеплом нагретой трубы и, по-собачьи отряхнувшись от налепившегося на кровь песка, хитро да глухо прошептал на розовое ухо:

      - Никуда оно не исчезнет, славный мой. Поверишь?

      - Да откуда ты знаешь-то?! - тут же взбунтовался до сих пор покорный мальчишка. Дернулся, вцепился пальцами в чужое запястье, отодрал ладонь от намокших ошпаренных глаз. Вместо новой встречи с солнцем, натянув собственную узду, повернулся через плечо, уставился глаза в глаза, открыл уже было рот, но почему-то должного оскорбления выдавить из того не смог, почему-то потерялся - слишком живым, слишком не таким, как в недрах ворующей души лаборатории, выглядел сейчас его белый клоун, растянувший от уха до уха губы в кровавой затвердевшей корке. – Почему… не исчезнет…? Почему ты знаешь?

      - Потому, попробую предположить, что я прожил рядом с ним всю свою жизнь, хороший мой?

      И не поспоришь, хоть и очень хотелось. И не нарычишь, хоть и кололось той самой шипастой колючкой под внутренней ложной почкой. И ничего, и никак, только полыхать недовольными разрумяненными щеками, покусанными игривым ветром, ворчать под отбитый испачканный нос, улыбаться сумасшедшими радужками, выстукивать певчим сердцем, не верить, до последнего пока еще не верить, зато дышать, смеяться, ликовать в торжестве, плакать. Слушать:

      - А, знаешь, я прежде не замечал, но глаза у тебя, оказывается, такого же удивительного цвета, как и небо, славный... Настоящее летнее небо. Ну, что ты, что? Не волнуйся, солнце больше не уйдет от тебя, слышишь?

      - Уверен…?

      - Уверен. Конечно, уверен. Куда ему уходить от своего же истосковавшегося неба?

      Юу ругался, Юу матерился - тихо-тихо, чтобы не услышал пока еще незнакомый небесный шар, перед которым если и получалось что делать, так только робеть и смущаться. Ловил пальцами желтые пролетающие листья, оставшиеся витать с прошлых осенних погребов, фыркал, задыхался, кашлял сбитыми кислородными настойками, снова и снова рыдал, после - смеялся, после – хватал выбеленного болтливого идиота за шею, утыкался ему в грудь, стискивал, обнимал, опять ревел, опять кричал, опять бессвязно бормотал, едва поспевая шевелить губами.

      Медленно-медленно, шатко-шатко понимал: они выжили. Понимал - не навсегда, наверное, но...

      Но, Господи, но.

      Выжили, выжили, выжили! Выбрались, сбежали, прошли сквозь огонь, пролетели псом, розой и хохочущим жарким драконом сквозь воронью кружащую стаю, сквозь лабиринты и камни, сквозь холод и проложенные крысами трубы!

      И золотое ржавое солнце медленно клонилось вниз, медленно садилось тучной откормленной птицей во взбитые облака света и пыли, и просыпались за тенью его тусклые комочки-звезды, и носились над песками последние дымные очаги, и светились далеко впереди огни качающейся на волнах пристани, до которой топать - сутки, трое, пятеро, потому что земля вовсе не круглая, глупый ты доверчивый малыш.

      Земля всего лишь длинна, так длинна, так беспробудна, так хороша...

      И теперь, когда ты знаешь это, малыш…

      Теперь не спи, слышишь?

      Никогда, ни на секунду, пока не узнаешь всего, пока не вкусишь, пока не поверишь, что твое и надолго – не спи.

      Не спи.

Mea vita et anima es…

      ...И привратник Кафур вышел на улицу и отдал магрибинцу волшебную лампу, а взамен получил новенький медный светильник. Магрибинец очень обрадовался, что его хитрость удалась, и спрятал лампу за пазуху. Он купил на рынке осла и уехал.

      А выехав за город и убедившись, что никто его не видит и не слышит, магрибинец потер лампу, и джинн Маймун явился перед ним. Магрибинец крикнул ему:

      - Хочу, чтобы ты перенес дворец Аладдина и всех, кто в нем находится, в Ифрикию и поставил бы его в моем саду, возле моего дома. И меня тоже перенеси туда.

      - Будет исполнено, - сказал джинн. - Закрой глаза и открой глаза, и дворец будет в Ифрикии. А может быть, ты хочешь, чтобы я разрушил город?

      - Исполняй то, что я тебе приказал, - сказал магрибинец, и не успел он договорить этих слов, как увидел себя в своем саду в Ифрикии, у дворца. И вот пока все, что с ним было.

      Что же касается султана, то он проснулся утром и выглянул в окно - и вдруг видит, что дворец исчез и там, где он стоял - ровное гладкое место. Султан протер глаза, думая, что он спит, и даже ущипнул себе руку, чтобы проснуться, но дворец не появился.

      Султан не знал, что подумать, и начал громко плакать и стонать. Он понял, что с царевной Будур случилась какая-то беда. На крики султана прибежал визирь и спросил: