Бинты-повязки, трепеща со свистящим духлым ветром, ринулись в небо, потянулись во все стороны разом, точно гигантская пещерная паутина. Загудели, затрещали эластичной упругостью, ткнулись головками слепых червяков, но всюду, куда они ни пытались пристать, где ни искали места для сброски уставшего крошащегося якоря - отрывались от стен трубы, вырывались куски непрочной остовы, крошился ломтями малодушный потолок.
Аллен чертыхался, Аллен, теряя последнюю опору в обесцвечивающемся сумраке, уносился спиной в бездну, обнимая защищающим плащом прильнувшего к нему мальчишку с останавливающимся от ужаса сердцем. Аллен успевал немотно завывать прокаженной собакой с девонширских пустошей и кусать от злости губы, а ленты-марли все носились, все пытались, все отталкивались хохочущими ударами обратно, не встречая ни единого отклика из безотзывчивой Вселенной, смолкшей локатором одинокого дрейфующего дельфина.
Дальше деваться было попросту некуда, дальше оставались только двуличные звезды, что горели, горели, горели, дышали в спину помойным зловонием вырытой внизу ямы, тускнели сажей и углем, и когда мост, прогнувшись, понесся навстречу гибели всем своим дряхлым китовым усом, когда мальчик Юу закричал осенним домовым духом, разбившим шутки ради груду белых грязных тарелок, оставшихся спать на охваченной пламенем плите, когда от стен, точно пули, отскочили ночные мотыльки сброшенных сердцем молитв, тогда белые королевские пояса, в отчаянии ухватившись за крюк самой тщедушной, самой тонкой и жалобной на вид трубы, наконец, отыскали райское яблоко своего спасения.
Обвязавшись вокруг ее шеи, удушив, сковав с несколько линялых узлов, бинтовые пояса натянулись, остановили неизбежность несущего смерть падения. Покачнулись, сотряхнули до костного мозга, а после, лавируя в потоке продолжающих и продолжающих рушиться вниз железных пластов, понесли обратно наверх, прочь от костистой поступи смерти, водрузившей на сажневые плечи улыбчивую луковую башку.
Рушились тучи задранных башен, скрипела писчая красная бумага под ализарином мареновых чернил. Перемигивался, отключаясь, последний свет, для кого-то что-то беззаветно заканчивалось, для кого-то другого что-то непостижимо открывалось - грохот взмывался на все этажи, предупреждал, приносил свежие отпечатавшиеся следы, отмыкал заржавелые замки без ключей и ключников, а Уолкер и мальчишка с перцовыми глазами, кое-как обхватившись руками и ногами за студенистый бок покореженной, повизгивающей, но все еще твердой надежной трубы, привалившись к ней вжатыми животами, пытались не отдышаться, но заново научиться дышать, вбирая пористыми просаженными легкими вместе с пробивающимся кислородом осадки перемолотой отравленной пыли и чужого праха, покоившегося прежде глубоко-глубоко на склепном затемненном дне.
- Черт... черт же... Ты не мог сделать этого... раньше... тупой ты Уолкер...?! Не мог, да, ублюдок...?! - кашляя сквозь слезы, в полушаге от сердечной смерти хрипел Юу, вжимаясь в несчастный кусок трубы так крепко, что казалось, будто отныне он - юный подрастающий полип, непригодный к жизненным тягостным условиям без несущего его организма. - Этот твой чертов фокус с летающими тряпками... Ты не мог сделать его сразу?!
- Мог, но... Но… надеялся, что не придется... Не хотел… я… - послышалось ответом настолько тихое, невзрачное, расшатанное, что у Юу даже не сразу получилось разобрать, о чем выседенный вербный дурак говорит. Зато когда получилось...
- Что значит ты «не хотел»?! - взрычав, разгневанно выплюнул он. Проклиная все на этом свете, отлепился от удобного местечка, худо-бедно повернулся обратно к своему несчастному шуту, переполз к нему поближе, чтобы хотя бы увидеть накрытое волосами лицо. - Ты все-таки хотел нас угробить, да?! В отместку или на благо своим больным пристрастиям?! Ты, тупой кре... - и вдруг как-то сам собой заткнулся, болезненно прикусив язык да столкнувшись глаза в глаза с выседенным вымученным лицом такой бледности, такой тонкости, что казалось, будто обычно веселые, обычно живые и на все-все-все способные глаза вот-вот перельются через нарисованные для них черточки, губы перестанут дрожать, перекрашиваясь в опасный синий цвет, и вот эта вот дорожка из крови, ползущая по подбородку, станет отныне извечным заменителем кожи, разорвавшейся хирургическими швами под поступью бродящей вокруг них двоих выпивающей страшной усталости. - Эй... Уолкер, Аллен, эй... - тихо-тихо подползая к нему, осторожно касаясь непривычной ладонью ладони другой, Юу забывал и все то, что успел сказать, и все то, о чем успевал попеременно думать, впервые в жизни чувствуя, как в сердце колышется настоящий, липкий и такой, наверное, человеческий... страх. - Эй... придурок... только не вздумай откидываться и не вздумай здесь сейчас засыпать... Слышишь меня...? Очнись, чертов идиот! Очнись же ты, понял?! Ты же... ты обещал меня... ты же...
Слова застряли на половине пути - чужие руки, оборвав их все до единого одним умелым прикосновением, притиснули Второго к себе до конца, прижали, нырнули пальцами за мягкие теплые уши, принявшись медленно и ласково те сминать, будто находя в таких вот бессмысленных пустых движениях возвращающее жизнь успокоение. Напившись детского трепета, переместились, очертили наивное волчье лицо, волосы, шею, застывшие в нерешительности приоткрытые губы, не знающие боле, позвать странного чокнутого шута или не позвать, позволяя тому вытворять все, что вытворять ему хотелось...
А после, просто оплетясь вокруг, просто прижав теплый сверток к сердцу и позволив голове опуститься, чтобы уткнуться губами в подрагивающую пушистую макушку, оставили подчинившегося им мальчишку в колыбели дремы - не дремы, но мерного, возвращающегося с поблескивающих рябой чешуей черепиц да дранок-крыш, успокоения для обезвоженного, голодного, бессонного, перевозбужденного тела, едва ли находящего силы для того, чтобы просто передвигать ноги, а не парить под потолками на выбеленных клоунских качелях всех лунных цирков и астричных шапито.
- Обещал, конечно... Обещаю. Все еще обещаю, славный, это даже не обсуждается. Я вовсе не собираюсь здесь выключаться или засыпать, малыш. Я вовсе не собираюсь… Просто побудь так со мной немножко, хорошо? Просто побудь, и я как-нибудь приду обратно в себя. Просто - слышишь? – совсем немножко побудь...
***
- Ну, что ты так смотришь на меня, славный? Со мной что-нибудь не так? Тебя что-то смущает?
По мнению Юу, не так уж многое о внешнем мире знающем, ответ был нагляден и до неприличия очевиден, а потому, начиная все отчетливей путаться в украдчивой поступи подвоха - ну не мог же он допустить мысли, будто пришедший извне Уолкер, должный во всем в разы лучше его разбираться, на самом деле представлял из себя поразительного завидного балбеса, - только неопределенно повел плечом, с еще большим сомнением вперившись чумазым злобным взглядом в неподдающуюся отгадке тварь, бултыхающуюся в мелкой сточной лужице.
- Юу? Ну же, хороший, славный мой! Скажи уже что-нибудь, ладно? Я ведь просил не отмалчиваться, когда я к тебе обращаюсь.
Юу, ничего иного не придумав, сказал бы, к примеру, что его до чертиков достало постоянно разваливаться, но загвоздка случилась и здесь: один только Бог знает, как уцелев, он теперь старательно предпочитал не вспоминать о недавних посиделках на чертовой покачивающейся трубе, когда вокруг и внизу не осталось ни единого клочка безопасной суши, а гребаный Уолкер, оказавшийся как будто бы надежным, но отключающимся из момента в момент со страшной периодичностью, никак не мог насобирать достаточно сил, чтобы перенести их куда-нибудь еще, пока последняя жестяная трубка, тоже замечтавшая ринуться следом в стихию массового суицида, повизгивала все еще удерживающими ее, но медленно откручивающимися образцовыми бляшками-винтиками.
