Бледное мальчишеское лицо, искаженное тоненькой сеточкой-морщинкой, упавшей с челки на переносицу, непонимающе вытянулось, непонимающе истончилось, обернувшись тончайшей рисовой шелковицей.

      Губы, будто вынырнувшие из древних глубин наползающего на песок океана, названного где-то и когда-то Сном, осторожно, облизывая каждое слово кончиком проверяющего на наличие ядов языка, выспросили:

      - О чем... о чем ты опять говоришь, придурок...? Я не понимаю тебя.

      Кажется, идиотскому Уолкеру этот ответ не понравился.

      Вконец рехнувшись, непонятно каким бесом заболев, он, надавив махиной немалого веса настойчивее, настырнее, тупее, заставил его и вовсе почти откинуться назад, напирая до того, что спина, изогнувшись поясницей, растянулась над пропастью, больно впечаталась в железо проступающими тут и там костяшками, ноги едва не соскользнули в жадно забившуюся пропасть, одним только чудом оставшись топтаться на железной удерживающей платформе переходного моста...

      Что, впрочем, тоже могло продлиться не так уж и долго, если бы этот идиот продолжил напирать, а он все с усердием продолжал и продолжал, теснил и теснил, будто в упор не соображал, что пытается натворить, и бессмертный для всех Юу всерьез сомневался, что даже его чертов мозг сумеет себя самого собрать, если сбросить его с такой вот высоты да разбить красной заваркой на хренову кашу.

      - Сколько можно меня игнорировать, а? - упираясь по обе стороны от чернявой головы дрогнувшими в напряжении руками, пролаял чертов собачий Уолкер.

      - Да о чем ты...

      - Сколько можно отмалчиваться, когда я тебя зову?! Я думал, мы уже разобрались с тем, что ты уходишь со мной по своей собственной воле, и я тебе никакой не враг! Так какого черта оно опять повторяется, Юу?!

      Вопреки всему, какие бы слова ни срывались с обкусанных поджарых губ, на что выбеленный пылью идиот бесился - мальчишка в упор не понимал, и если бы только не недавний разговор, если бы не Аладдин со своими летучими ягодными коврами и даденное седым кретином обещание невысказанных историй - Юу с радостью бы его самого сейчас сбросил к дьяволовой матери вниз, чтобы полетал, побился тупоумной башкой и подумал, прежде чем вот так внезапно пугать пробудившимся бесконтрольным сумасшествием, о котором заранее предупредить не додумался, но...

      Но разговор все-таки случился, Аладдин начистил локтем и дыханием золотой светильник, в гулкой тишине труб тонул амфитеатр тусклой цинковой раковины, не видевшей воды с последний десяток лет, а где-то за спиной висело перевернутое изуродованное распятие, собранное из досок кроватных спинок - даже не особо верящего во что-либо Юу все еще коробило от воспоминания о случайной трубной встречи в заискивающем красном свету.

      Новые этажи, покрытые тайной старых ветрогонных труб, хранили совсем иные пространства и запахи, шелесты и шорохи, бесцельное передвижение перемолотых желтых листьев, набросанных черт знает кем и черт знает откуда. В царстве труб наследственным троном правили незнакомые Юу законы, непонятные размытые ощущения, и если он еще худо-бедно с ними справлялся, погружаясь в зимний лягушачий сон, то на Уолкера они действовали куда как более угрожающе, удручающе, Уолкера они сводили с ума, впрыскивали ему в жилы смеющиеся иллюзии и шепотки, заставляли срывать подковы да узду и впиваться прежде ласковыми когтями в ноющее от старых шрамов тщедушное пойманное тело.

      - Да не враг ты мне никакой, дурила! - хрипя под ломающим его сущность натиском, все отчетливее пытающимся сбросить вниз с идиотского моста, просипел доведенный до инстинктивной влаги на глазах мальчишка. Запрокинул голову, уставившись поехавшему крышей олуху в глаза. Стиснул вместе зубы и, пытаясь вложить столько искренности, сколько в нем хранилось, как мертвые мушки хранятся порой в старой стеклянной банке, взрычал: - Я вообще не пойму, чего ты на меня взъелся! Чего я такого сделал, идиот ты несчастный?! И прекрати на меня уже напирать! Хочешь, чтобы я к чертовой мамаше туда грохнулся, да?! Хочешь, чтобы я сдох?! Ты для этого меня вытаскивать собрался – чтобы самому, что ли, угробить?!

      Ответа тем не менее он получить не успел: Уолкер, одурев от сорвавшегося с чужих губ укорительного рыка, наклонился еще ниже, и мальчишка, отдергиваясь не столько страхом или нежеланием оставаться рядом, сколько одной простой инерцией, почувствовал, что проклятые металлоломные балки все-таки этой их идиотской буйной возни...

      Не выдержали.

      Железо, ссутулившись в вытянутую шею старой заводной черепахи, затрещало, забренчало, зазвенело даже прежде, чем он успел пошевелиться или придумать, что можно сделать в этот последний несчастный миг, чтобы только не грохнуться в низовье вместе со слетевшим с мозгов придурком; запульсировали поршни и поручни, накренились поддерживающие почти весь возложенный вес прутья, с визгом и лязгом вывалились из пазов закрепляющие ржавые винты в пятнах борзовой фальшивой меди...

      И почему-то на целом маленьком свете, запечатанном в вечный лабораторный круговорот да открывшиеся теперь вот трубы, не осталось ни одного иного колдовства, кроме как потянуться навстречу, пока еще можно, ухватиться руками за белую экзорцистскую шею да втиснуться в чужую грудину, отчаянно громыхая паровозным сердцем, заоравшим на уши о нежелании смерти настолько невозмутимо громко, что рассудок переклинило, пальцы стиснулись еще сильнее и даже ноги, отрываясь от уходящего из-под них пола, попытались приподняться, чтобы оплестись вокруг чужих бедер поясами завернутого узлами корабельного каната.

      Юу почувствовал, как мгновенно обмякает чужое существо, отделяясь от пытавшегося захватить контроль над разумом инородного беса. Как сильные руки, помешкав в три удара главного поршня, обхватывают его поперек спины, как почти отрывают от пола, как пытаются отвлечь и уберечь от дышащего в затылок скользкого падения...

      Поручни, прошедшись колбочками пятнистого черно-белого домино настороженной разбухшей дрожи, отвалились от мостового борта в один и тот же миг с обеих его сторон; накренились, скосились, всхрапнули умершими во сне стариками из общей больничной палаты, разболтались досочными дебаркадерами с синих заливов и, потеряв последнюю опору, мазнув мальчишку Юу по занывшей спине, дружной нестройной руладой понеслись вниз, срываясь настолько далеко и настолько безвозвратно, что вместо грохота, должного переполошить каждую подземную крысу, отдались лишь тихим пыльным хлопком, будто кто-то наивно-глупый пришел и швырнулся в пруд созревшим и крепким, но жалким для васильковой стихии желудем.

      Подчиняясь вечной инерции, скользя на разлитых по поверхности мостика лужах, Аллен отпрянул назад, аккуратно удерживая повисшего на нем мальчишку, но с какого-то черта поскользнулся, с какого-то черта врезался спиной во вторую половину перильного борта, и та, проклятье сиамских близнецов, участь попугаев-неразлучников, левое и правое полушария единого организма, повторяя недавнюю братскую судьбу, даже не зашаталась, будто древние полостные зубы, а так просто и так естественно слетела со своих гнезд, будто стояла в них одним лишь соломоновым чудом, будто не падала только потому, что никто еще не додумался впустить в царство камня и железа странствующего ветра в белом плаще с мшистым капюшоном о струне северных трезвонных сосулек.